Лис, который раскрашивал зори (сборник)

То есть, я больше не смогу летать − Лёгкой больше нет, она не протянет на моей ликре, она умирает, а я не попрощался с ней. И города моей последней надежды нет тоже − я больше никогда не поднимусь в небо за счёт удивительных магнитных линий Угольных Спиралей. Всё кончено. Я бросил Дивена, я… а где кстати Вай-Вай? Неважно…

− Ладно, − я кивнул, пытаясь отдышаться, но перед глазами уже всё основательно плыло, − Я согласен. Если потеряю сознание раньше, чем придёт нотариус − это я всё говорил, смотря Сайрике в глаза, я больше ни на что в мире уже смотреть не мог. Я был счастлив, − то передайте ему такие слова…

И я рассказал обо всём, что сделал, сказал, что беру всю вину на себя − пусть не смеют тронуть Дивена, что всё признаю, во всём виновен, пойду в тюрьму, лишь бы не трогали никого из моих − это я всё придумал, и я всё сделал, а они просто любили меня. Они не виноваты в этом − так Сотворитель сделал, да, я − религиозен. Я дурак.

Конец монолога нотариус, пришедший удостоверить моё согласие на операцию, уже слышал, так что больше задерживаться было не нужно, и я пошел куда мне указали, но перед самой дверью услышал, как шаг ко мне сделала Сайрика − я просто сердцем слышал, как она сделала этот шаг.

Я обернулся. Она еле держалась на ногах, живот ещё не опал, лицо у неё было бледным, механика пальцев почти черной, и круги под глазами − совсем страшные. Она не спала всё это время − это сразу понятно, и не уходила от этой двери, вот с этой лавочки. Она ждала меня, а я летал. Я обернулся к ней.

− Кай.

− Да, да, Сайрика, что, любимая моя?

− Кай, у тебя ещё будут дети, − обронила она, как в омут прыгнула, − не уродуй себя ради того, кого даже не видел.

− Так ты… я…, − я бросился к ней и стал целовать в бледные холодные щёки понимая, что это уже в последний раз, − так ты думала, что я не люблю тебя? − она не ответила, только со страшной мольбой в уставших глазах на меня смотрела, и я понял, что это правда, − ты дура.

Я вошел во врачебную комнату, и начал раздеваться, как сказал врач. Вошли ещё какие-то механоиды, все в белом, лица закрыты, я кинул одежду в дальний угол и лёг на холодный стол. Меня стали проверять, подключили тонометр к ликровой вене, я страшно заорал, нецензурно объясняя, что у меня внутри нету ликры.

Ко мне подключили какой-то аппарат, перед глазами забегали разноцветные точки, по одним трубкам в меня побежала жидкость в кровяные вены через иглы под кожу, через другие начала прокачиваться остаточная ликра и постепенно обогащаться.

Я крупно дрожал от мерзкого ощущения холода от стола, но больше от страха.

− Всё нормально, не беспокойтесь, вы достаточно здоровы, − сказал врач, он хотел мне надеть респиратор, но я его попросил повременить.

− Доктор, ты не старайся слишком, если я поплыву, то ладно, у меня нет больше ничего. Умирать я не боюсь, а вот как жить дальше − не приложу ума.

Но тот мне только нацепил дыхательную маску, и прежде, чем заснуть, я увидел своего сына − его привезли и закрепили в прозрачном контейнере напротив. Огромная жужжащая машина очищала воздух для него − в этом контейнере не было ни пылинки, ни крошки цветного ветра, и я готов был отдать всё на свете, лишь бы он мог бесстрашно в нём плавать. Но у меня уже больше ничего не было…

Маленький спящий лисёнок, комочек меха, в котором был заключён венец всех моих мечтаний, счастье, которого достоин я не был… он спал напротив меня, и мне стало так жалко, что теперь на этом уже всё. Что нам не познакомиться, не полетать вместе, я протянул было к нему руку, но путь этого движения был такой долгий, что я уже не справился с ним.

Я проснулся в тюремной камере. Было не то, чтобы плохо, было непереносимо. Швов на мне было штук десять, не меньше, всё болело и отчаянно зудело. В камере, да и во всей комнате я был один. Рядом были бумаги из суда и коробка мелков от отца. Ни строчки от Сайрики или Дивена, ни от ПОРЗа, ни от кого…

Вот и вся моя новая жизнь. Я попытался обернулся, и получил такую пачку судорог, что следующие пару часов только в голос скулил не стесняясь, что кто-от услышит. Я очень устал, я был вымотан, и, так и поскуливая, уснул в той же позе.

Потом было получше, получилось встать, хватаясь за прутья и стену − обойти кругом комнату. Потом опять спать рваным, полным боли сном. Потом − в голове прояснилось немного. Я прочёл документы. Меня посадили на сорок лет. Сорок! С того момента, как я лёг на операционный стол прошло почти три недели − я всё это время проспал.

Сорок лет. Это − отлучение от неба. Я понимал, что меня посадят, но я думал, что дадут год, ну, может, два… однако с точки зрения юриспруденции, ещё до того момента как я угнал трамвай, я совершил порядка полусотни преступлений. Вместе со мной никого не привлекли, но и за меня не вступился − никто.

Впрочем, теперь те, кто предрекал мне плохой конец оказались правы − сначала будущий инженер, потом трудный подросток, затем нищий, и вот − в результате − уголовник.

Ещё плохо было то, что отправляли меня не в тюрьму − на каторгу, а там порядок такой − минимум ты работаешь столько времени, на сколько тебя посадили − то есть в моём случае − сорок лет, а в действительности − пока не отработаешь долги тому, кто оплатил процесс твоего привлечения к ответственности. В моём случае это был Центр, на бульвар которого я посадил свою летающую колымагу, повредив почти десяток деревьев.

Жалко было старика Койвина − подвёл я его и на старости лет ему, бедняге, опять придётся начинать всё сначала. Надеюсь, хоть Рек его не оставит и будет лучше меня во всём.

Сорок лет, и я совсем один.

Из еды здесь были ликровые ополоски, присоединяйся клапаном к заводи в стене да питайся. Более мерзкого способа насыщения сложно найти. Я проспал ещё некоторое время. Никто ко мне не пришел, и тут я понял, что до самой депортации на каторгу никто и не придёт. В каком-то смысле, я всё-таки умер.

Но в каком-то смысле я всё-таки жил, и поэтому я взял коробку с мелками, выбрал один, светло-зелёный. Что-то он там обозначал в отцовской таблице − я забыл…

Понимаете, вся суть отложенного подарка отца для меня была в том, что в красках − вся суть нашего существования. Если хотите, там всё, что угодно. Потому, что мы − это то, что у нас в головах, это наше воображение, это наши мечты и этим мы, живые и отличаемся от простых органических тварей. Мы можем мечтать, и больше того, мы можем выражать наши мечты так, чтобы делиться ими с миром.

Всего три цвета − это всё, что нужно, чтобы найти и выразить всю нашу душу, выплеснуть её на бумагу, или холст, или… небо. Вся глубина нашего опыта, наших познаний вполне умещается себе в небольшой коробочке с цветным мелом. И это всё, что нужно передать дальше − передать следующему поколению: не деньги, не патенты, не слова − возможность искать и находить, выражать и давать себя понять самому, самостоятельно. Нет и не может быть другого способа сказать кому-то родному тебе, кому-то кого ты ещё не знаешь, с кем не знаком, но с кем тесно и вечно связан: «я верю в тебя, я люблю тебя, я знаю, что ты найдёшь свою дорогу».

Цель, которую преследовал старик, создавая наше ремесло, была простой: зарабатывать деньги на оптических иллюзиях. Идея была неплохой, но я все эти годы занимался не этим: я давал возможность получать свою порцию надежды всегда и бесплатно. Каждому. Лишить неба можно: можно загнать в шахты, из которых его не видать, можно ослепить, можно придумать много всего, но тех, кто научился видеть красоту гибнущего и возрождающегося солнца, уже не переделаешь, и если прав мой друг кот, то мастера теперь будут учить этому своих учеников. Это уже сложная идея, которую я сам за все эти годы не осознал и даже не заметил. И мне никогда не казалось, что я даю кому-то надежду. Я просто делал свою работу, как Сотворитель каждый день делал свою.

И вот, я решительно, стараясь преодолеть всё и бороться за себя дальше, поднял руку к потолку, потолок был относительно низкий, и я мог бы дотянуться до него, но тут же заболели послеоперационные швы, да заболели так, что я упал на колени, обхватил руками раны, и опять завыл в голос. Стукаясь тихонько головой об пол, чтобы хотя бы как-то отвлечься от этого дикого лабиринта, по которому я блуждал.