Майский день

— Просто на диво интеллектуальный, — согласился Аракелов. — Душу радует и ум волнует. Так что давай, иди.

— И пойду. Вот только посижу еще немного.

— Сиди, — милостиво разрешил Аракелов. — У тебя программа когда кончается?

— Через две недели.

— И в институт?

— Конечно.

— Ясно. — Аракелов помолчал. — Я тебя встречу, пожалуй. Если, конечно, в городе буду. Ты самолетом?

— Самолетом.

Они помолчали. Потом Марийка спросила:

— Ты уже завтракал?

— Нет еще. А ты?

— Тоже нет. А неплохо бы…

Аракелов посмотрел на часы.

— Еще минут сорок.

— Да, сейчас бы… Чего бы это такого? Котлет, например, картофельных с грибным соусом, а? Как ты думаешь?

— Не знаю. Я их последний раз пробовал года четыре назад. В Таллине. В столовой на Виру.

— Никогда не была в Таллине.

— Кстати, о котлетах. Я, между прочим, по пельменям большой специалист. Как ты к ним относишься?

— Положительно.

— Это хорошо. Терпеть не могу, когда усладу желудка приносят в жертву сохранению фигуры…

— Ничего с моей фигурой не будет.

— Так придешь ко мне на пельмени?

— В шесть часов вечера после отчета?

— Точно.

— Я подумаю.

— Только не слишком долго. Мне ведь всего два дня осталось. Даже полтора, собственно.

Если она согласится прямо сейчас, загадал Аракелов, то все будет. И то, что было, и то, чего не было. И Увалиха будет. И отпуск. И все, все, все… Но прежде чем Марийка успела открыть рот, наверху, на бот-деке, всхрапнув, проснулся громкоговоритель:

— Аракелова на мостик! Аракелова на мостик!

Аракелов чертыхнулся.

— Иди, — сказала Марийка. — Иди. Мастер [1]ждать не любит.

— Что там еще стряслось?

— Вот потом и расскажешь. Иди. А я пока смесь твою допью. Договорились?

— Договорились, — кивнул Аракелов. — Так как насчет пельменей?

— Я подумаю.

— Подумай, — сказал Аракелов. Он безнадежно вздохнул и встал. — Ну, я пошел.

Марийка смотрела на него снизу вверх, и лицо у нее было… Аракелов так и не успел определить, какое, потому что вдруг — неожиданно для самого себя — наклонился и поцеловал ее. Губы у нее были мягкие, прохладные, чуть горьковатые от сока.

— Убирайся, — шепотом сказала Марийка, отталкивая его.

Но интонация совсем не соответствовала смыслу слов.

Аракелов выпрямился и, не оборачиваясь, зашагал по палубе. Не оборачиваясь, потому что обернуться было страшно.

Уже у самого трапа на мостик он нос к носу столкнулся с одним из трех радистов «Руслана».

— Что там стряслось, Боря?

— Мэйдэй [2], — коротко ответил тот и, довольно бесцеремонно отодвинув Аракелова, побежал дальше.

Мэйдэй! Только этого не хватало! Что там еще стряслось?

II

— Еще кофе, капитан? — Кора держала в руке кофейник — удлиненный, изящный, с эмблемой «Транспасифика» на боку: стилизованное кучевое облачко, кумула-нимбус, намеченное небрежными, округлыми голубыми линиями, на нем — маленький золотой самолетик со стреловидным оперением, а надо всем этим — восходящее солнце, которому золотые лучи придавали сходство с геральдической короной. Такой же знак был и на чашке, которую Стентон решительно отодвинул.

— Нет, спасибо. Докурю — и пойду в рубку. Давно пора бы появиться этому чертову тунцелову…

— Не волнуйтесь, капитан, — Кора улыбнулась. Она всегда улыбалась, называя его капитаном, отчего уставное обращение превращалось чуть ли не в интимное. На Стентона эта ее улыбка действовала примерно так же, как стеклянный шарик провинциального гипнотизера: притягивая взгляд, она погружала Сиднея в какое-то подобие транса. Он, правда, старался не выдавать себя, но вряд ли это ему удавалось. Во всяком случае, он был уверен, что Кора прекрасно все видит. — Ну, потеряем мы полчаса, так наверстаем потом…

— Так-то оно так… — отозвался Стентон. Кора перестала улыбаться, наваждение прошло, и он снова ощутил глухое раздражение. — Так-то оно так… — повторил он и с силой ткнул сигарету прямо в золотое солнышко на дне пепельницы. — Но все-таки… Спасибо, Кора. Я, пожалуй, пойду.

Он поднялся из-за стола. Кора тоже. Немногим женщинам идет униформа, Стентон знал это прекрасно, но про Кору сказать такого было нельзя. Как, впрочем, было нельзя и сказать ей об этом: в бытность свою стюардессой она наслушалась еще не таких комплиментов… Кора быстрым движением поправила — непонятно зачем, подумал Стентон, — свою короткую и густую гриву цвета дубовой коры.

— Пойдемте, капитан! — удивительно, сколько оттенков можно придать одному и тому же слову! Теперь оно прозвучало как-то залихватски, вызвав в памяти призраки капитана Мариэтта и Майн Рида, но сквозило в нем и скрытое уважение, объясняемое не только субординацией.

— Вы к себе, Кора?

— Да. С Факарао передали список грузов, надо прикинуть, что куда…

С таким суперкарго, как Кора, не пропадешь. У нее было какое-то чутье, интуитивное ощущение корабля: почти без расчетов она всегда могла точно указать, в какой из тринадцати грузовых отсеков дирижабля и в какое место этого отсека надо уложить тот или иной груз, чтобы обеспечить равномерность нагрузок. Однажды Бутч Андрейт, второй пилот и большой любитель всяческих пари, взялся проверять ее работу на корабельном компьютере. В итоге ему пришлось угостить Кору обедом в уютном болгарском ресторанчике в Окленде, причем хитроумная Кора пригласила весь экипаж, благо условия пари предусматривали такой обед, «какой она захочет». Получилось, надо признаться, весьма неплохо… Пожалуй, именно в тот вечер Стентон впервые обратил на нее внимание — не только как на первоклассного суперкарго.

— Хорошо, — сказал Стентон. — Посылка для тунцелова готова?

— Конечно, капитан.

С этими словами Кора вышла из салона. Стентон последовал за ней, невольно скользя взглядом по линиям ее фигуры и ощущая при этом волнение, ставшее уже каким-то привычным, чуть ли не ритуальным. В сущности, ему надо было только сделать первый шаг, в этом он был твердо уверен. И так же твердо уверен он был и в том, что шага этого не сделает. Может быть, потому, что, как и большинство мужчин, он боялся сравнения, а Коре было с кем сравнивать. Возможно, были и другие причины, о которых не подозревал и он сам. Главное же — сейчас он не имел на это права. Потому что женщины не любят неудачников — за тем разве что исключением, когда неудачники эти остро нуждаются в сочувствии и жалости. Стентон же в них не нуждался. По крайней мере, он старательно и успешно убеждал себя в этом.

Он быстро прошагал через весь коридор, бегом спустился по винтовой лестнице на грузовую палубу «В» и распахнул дверь рубки.

Пассажиры на транспортных дирижаблях — явление почти исключительное. Иногда это бывают сопровождающие при грузах, еще реже — какие-нибудь особые представители различных ведомств, по тем или иным причинам не имеющие возможности воспользоваться пассажирскими рейсами. И когда они появляются на борту, их специально приводят сюда — позабавиться и посмотреть на реакцию. Как правило, реакция, увы, не отличается разнообразием: нервная икота, легкий сердечный приступ… И неудивительно: сразу же за овальной металлической дверью начинается ничто, по которому, однако, спокойно расхаживает экипаж и в котором свободно висят пульты, штурвалы, кресла… Даже опытным пилотам, впервые попадающим на дирижабли, стоит некоторого труда преодолеть психологический барьер и шагнуть на абсолютно надежный, но прозрачный пол рубки, незаметно переходящий в стены. Зато здесь действительно чувствуется полет — не то что в тесной кабине самолета или ракеты. Ты висишь на высоте трех — пяти километров, нет ни вибрации, ни рева двигателей, и земля скользит под тобой с удивительной плавностью, земля близкая и прекрасная, а не та, далекая и почти чужая, какой она представляется со стационарной орбиты…