Каллистяне(ил. Л.Рубинштейна 1960г.)

Первое время, да, пожалуй, и все десять месяцев пребывания звездолета на Земле, люди с трудом отличали одного каллистянина от другого. Они все казались «на одно лицо». Теперь Широков и Синяев отличали их так же легко, как своих земных друзей и знакомых. Им было странно вспомнить, что они могли раньше не замечать столь очевидной разницы. Так же, как люди, каллистяне были не похожи друг на друга. И не только чертами лица. Невозмутимый и даже флегматичный Мьеньонь резко отличался от впечатлительного Синьга, вдумчивый, редко улыбающийся Диегонь – от жизнерадостного, любящего шутку и острое слово Леньиньга. Между Бьяшнинем и Вьеньянем не было, казалось, ничего общего – настолько различны были их характеры и даже манера разговаривать. Общим для них всех было только одно – то, что побудило их принять участие в космическом рейсе, – любовь к знанию.

Широков и его друг временами забывали, что они сами не каллистяне, настолько тесно сблизились представители двух планет. И те и другие думали и говорили об одном и том же – о времени, когда звездолет домчит их до Каллисто. И те и другие по разным причинам, но одинаково нетерпеливо ожидали этого дня.

Широков почти все время проводил в своей каюте, занимаясь переводами. Ему усердно помогал Бьяининь, не прекративший изучать русский язык и сделавший в нем значительные успехи. Правда, говорил он, сильно искажая произношение слов, с несвойственной русскому языку мягкостью звука, но мог читать и понимать почти все. В перерывах астрономических наблюдений к ним присоединялся Синяев. Втроем они вели нескончаемые беседы, очень редко касавшиеся Земли и всегда переходящие на Каллисто. Широкову и Синяеву было тяжело говорить о Земле, и они старались не затрагивать этой темы. Бьяининь также никогда не начинал разговора о планете, оставшейся позади, и если все‑таки разговор переходил на Землю, то это всегда случалось по вине Широкова.

Так и сегодня Широков, закончив очередной лист перевода и отложив его в сторону, поднял голову и обратился к Синяеву, усердно переводившему описание какого‑то экспоната для каллистянского Музея Земли.

– Я работаю над переводом романа Льва Толстого, – сказал он. – С каким изумительным искусством он умеет в нескольких словах дать яркую картину нашей природы! Но переводить эти описания невероятно трудно. Возьмите, например, такой отрывок. Как перевести его на каллистянский язык так, чтобы читатели на Каллисто почувствовали пейзаж, как чувствуем его мы? «В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза, вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась, и из‑под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленая, первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое‑где по березняку мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме». Как тут быть, если они не знают, что такое береза, ель и зима?

– Да! – только и нашел, что ответить Синяев. – Как же вы выходите из этого затруднения?

– На Земле, – сказал Широков, – мы упустили из виду, что очень многие слова непереводимы на каллистянский язык. Выход один. Я сделаю сейчас черновой перевод, с тем чтобы отредактировать его на Каллисто, когда буду лучше знать каллистянский язык, а Бьяининь овладеет русским. Тогда мы сможем составить русско‑каллистянский словарь.

– Впоследствии, – заметил Синяев, – можно будет сконструировать электронную машину‑переводчик. Все равно полного совпадения текстов не удастся добиться. Вы знаете, – прибавил он, меняя тему, – что Диегонь заболел?

– Знаю, но он скоро будет здоров.

– Что с ним?

Широков пожал плечами.

– Каллистяне все болезни сводят к расстройствам центральной нервной системы. И это, конечно, правильно. Но их диагнозы становятся несколько однообразными.

– Какие средства лечения применяет Синьг?

– Отдых, – ответил Широков. – Искусственный сон. У нас на Земле также применяют это средство, но не так часто, как каллистяне. У них оно универсально.

– Значит, Диегонь спит?

– Да, уже два дня.

– Я хотел вам сказать, что сам чувствую себя не совсем хорошо.

– Трудно двигаться? – быстро спросил Широков.

– Да, слабость какая‑то. А как вы угадали?

– У меня самого такое чувство, что я ослабел. Как будто все стало тяжелее, чем раньше.

– И собственное тело кажется тяжелым? Может быть, они увеличили ускорение.

– Не думаю. Надо поговорить с Синьгом.

Синяев взял со стола книгу и взвесил ее на руке.

– Она стала явно тяжелее, – сказал он.

В дверь постучали.

– Войдите! – сказал Широков по‑каллистянски.

В каюту вошел Ньяньиньг.

– Я не помешаю? – спросил он с обычной вежливостью.

– Нисколько, – ответил Широков. – Садитесь и примите участие в нашей беседе.

Каллистянин придвинул кресло и сел.

– Мы только что говорили, – сказал Синяев, – что все предметы на корабле стали как будто тяжелее.

– Это так и есть, – ответил инженер.

– Увеличилось ускорение?

– Нет, оно прежнее. Но мы летим уже со скоростью свыше ста девяноста тысяч километров в секунду, и, следовательно…

– Ах да! – воскликнул Синяев. – Я совсем упустил из виду скорость.[1]

Широков вопросительно посмотрел на него.

– На звездолете сказываются законы относительности, в частности увеличение массы при скоростях, соизмеримых со скоростью света.

– Совершенно верно, – подтвердил Ньяньиньг. – Как сам корабль, так и все, что на нем находится, стало сейчас приблизительно в один и тридцать пять сотых раза тяжелее, чем было при старте. Когда мы достигнем скорости в вести семьдесят тысяч километров, масса увеличится ровно в два с половиной раза, а при конечной скорости корабля, которая, как вам известно, составляет двести семьдесят восемь тысяч, она увеличится в два и семьдесят семь сотых раза.[2]

– Такой вес, – сказал Широков, – может вредно сказаться на здоровье экипажа.

– Нашей наукой установлено, – ответил Ньяньиньг, – что постепенное увеличение веса до двух с половиной раз безвредно для человека. Диегонь доводит скорость до двухсот семидесяти восьми тысяч и, как я сказал, вес до двух и семидесяти семи. Это уже не безвредно, но мы принимаем меры.

– Какие? – спросил Широков.

– Когда корабль достигнет скорости в двести семьдесят тысяч километров в секунду, его экипаж будет продолжать путь лежа, до момента наступления невесомости.

– Когда это произойдет?

– Через семь тысяч пятьсот ваших часов после старта с Земли.

Синяев быстро произвел подсчет на листке бумаги.

– По нашему счету, – сказал он, – это будет пятнадцатого марта.

– Почти ровно через три месяца, – сказал Широков. – Сколько же времени придется лежать?

– Двести семьдесят два часа. Но вам не будет скучно. Все это время вы будете спать.

– Я понимаю, – сказал Синяев, – звездолет летит в пустом пространстве и не нуждается в управлении. Но все же это рискованно.

– Я не точно выразился. Мьеньонь и я будем спать по очереди, на всякий случай.

– Вероятно, именно из‑за увеличения массы вы остановились на скорости в двести семьдесят восемь? – спросил Широков.

– Отчасти поэтому, но были и другие причины, связанные с двигателями. Очень заманчиво лететь с ускорением половину пути, а вторую половину с замедлением, но пока это недоступно нашей технике.

– Но в этом случае корабль должен превысить скорость света, – недоуменно сказал Широков, который очень смутно знал выводы теории относительности.

– Существует мнение, что скорость света не является пределом, – ответил Ньяньиньг, – и ее можно превысить. Но на практике это не проверено. Пока считается, что при непрерывном ускорении корабль будет все время приближаться к скорости света, но никогда ее не достигнет.

– Парадоксы относительности, – заметил Синяев. – Мы сейчас проверяем на практике ее выводы.

Тревожная мысль мелькнула у Широкова. Он вспомнил, что для человека, движущегося со скоростью, близкой к скорости света, время должно идти медленнее, чем для находящегося на Земле. Пока они будут лететь на Каллисто и обратно, время Земли далеко обгонит время корабля.