Т. 06 Кот, проходящий сквозь стены

Элен изменила имя, как только начала выступать, и большинству известна как Салли Рэнд. Я любила Салли, а она любила меня — мы могли несколько лет не видеться, а когда встречались, оказывалось, что мы по-прежнему близкие подруги.

У нас с ней была общая странность: мы обе учились всю жизнь, когда только могли. Салли выступала по вечерам, а днем посещала лекции в ближайшем университете. Когда она умерла в семьдесят девятом году, у нее на счету было больше академических часов, чем у иных профессоров. Салли была универсалом: ее интересовало все, и она старалась все познать. Она не пила и не курила — единственным ее пристрастием были большие, толстые учебники.

Нэнси оставалась для меня самой близкой из всех детей, и я на протяжении шестидесяти четырех лет порой спала с ее мужем — так Нэнси постановила еще до замужества. Это случалось нечасто — только когда мы встречались и была к тому возможность. Мне не верилось, что Джонатана может и вправду интересовать бабка, которой скоро стукнет сто лет, но он очень убедительно притворялся. Мы по-настоящему любили друг друга, а эрекция — лучший комплимент, какой мужчина может сделать старушке. Джонатан был истинный рыцарь Галахад, и он напоминает мне моего мужа Галахада. Оно и неудивительно — ведь Галахад потомок Джонатана, в нем 13,2 процента крови этого предка [169] с учетом конвергенции. Галахад, само собой, и мой потомок — все мои мужья происходят от меня, кроме Джейка и Зеба, которые родились в другой параллели (в четвертой, Беллоке О’Мэлли). Ах, да, и кроме Джубала — он родился в третьей.

Вследствие того, что Нэнси предложила мне Джонатана, Брайану досталось юное прелестное тело Нэнси — кажется, это был первый инцест в нашей семье. Не знаю, продолжалось ли это потом — не мое это дело. У нас с Нэнси был схожий темперамент — мы обе очень интересовались сексом, но не теряли при этом спокойствия. Нам всегда хотелось, но озабоченности мы не проявляли.

Для Кэрол я всегда старалась приберечь двадцать шестое июня — Каролинин день, Каролинки, ставший потом фиестой Санта-Каролины для миллионов людей, которые знать не знали мою дочку. После восемнадцатого года Кэрол перестала отмечать свой день рождения и праздновала только Каролинин день.

За те десять лет, что я прожила в Альбукерке, Каролинин день несколько раз заставал ее на гастролях в Рено или Вегасе, но каждый раз двадцать шестого июня устраивалось празднество, даже если ночное шоу заставляло Кэрол начинать его в четыре утра. И невзирая на время суток, в тот день к ней съезжались друзья со всего земного шара. Приглашение на праздник Каролины было большой честью — этим хвастались в Лондоне и в Рио.

Кэрол вышла замуж за Рода Дженкинса из семьи Шмидт в двадцатом году — он только что вернулся из Франции, где служил в Радужной дивизии [170] и получил Серебряную звезду и Пурпурное Сердце, ничего не потеряв — только шрам на животе остался. Род обучался математике в Иллинойском технологическом, специализируясь в топологии, ушел в армию между двумя курсами, а вернувшись, перешел на театральный. Из фокусника-любителя он решил стать профессионалом-иллюзионистом. Он сказал мне как-то раз, что ранение заставило его пересмотреть жизненные ценности и свои стремления.

Так что Кэрол начала свою замужнюю жизнь, подавая мужу на сцене разные предметы, одетая так легко, что ей не стоило труда отвлечь публику — все и так смотрели только на нее. Детей она старалась рожать, когда Род отдыхал, а если получалось, выступала до конца, пока не вмешивалась дирекция — обычно после жалоб женской части публики, которой не столь повезло — Кэрол относилась к тем счастливицам, которых большой живот только украшает.

Детей на время гастролей она оставляла у матери Рода, но одного-двоих брала с собой, доставляя им тем большую радость. Но году в пятьдесят пятом Род, показывая фокус, где ловил зубами пулю, допустил ошибку и погиб прямо на сцене.

На следующий же вечер Кэрол выступила с его номером (во всяком случае, исполнила какой-то номер с его реквизитом). Одно было ясно: в своем костюме она кроликов прятать не могла. Начав выступать в Рено, Вегасе и Атлантик-Сити, Кэрол свела костюм до минимума и добавила к своему номеру жонглирование.

Позднее, подучившись, она стала еще петь и танцевать. Но ее фанатам было безразлично, что она там проделывает на сцене, — им требовалась Кэрол, а не ее штучки. На афишах театров Лас-Вегаса и Рено значилось «Каролита» — и ничего более. Посреди своего выступления она частенько говорила: «Что-то я сегодня устала жонглировать — и потом, У. К. Фикс делал это лучше, — и, подбоченившись, выходила на помост в зале, одетая в свой фиговый листок и улыбку. — Давайте с вами познакомимся. Вон та девчушка в голубом платьице — как тебя зовут, дорогая? Пошли-ка мне поцелуй! А если я тебе пошлю поцелуй, ты его съешь или отдашь обратно?»

Или спрашивала: «У кого сегодня день рождения? Поднимите руки!»

В театральном зале именинником обязательно оказывается один из пятидесяти, а не один из трехсот шестидесяти пяти. Кэрол просила их встать, громко и четко называла их имена, а потом предлагала публике спеть вместе с ней «С днем рожденья тебя». Когда доходило до имени, оркестр умолкал, и Кэрол называла всех поочередно: «…милый Джими, Ариэль, Бабе, Мэри, Джон, Филип, Эми, Миртл, Винсент, Оскар, Вера, Пегги…» — и оркестр подхватывал: — С днем рожденья тебя!

Если бы приезжим разрешалось голосовать, Каролиту абсолютным большинством выбрали бы в мэры Лас-Вегаса.

Однажды я спросила ее, как она ухитряется запоминать все эти имена.

— Это нетрудно, мама, — ответила она, — было бы желание. Если я и ошибусь, они меня простят — они знают, что я старалась. Им прежде всего хочется думать, что я им друг — и я правда друг.

За эти десять лет я иногда навещала моих самых дорогих, но больше сидела дома и предоставляла им навещать меня. А в остальное время наслаждалась тем, что живу, и посвящала себя новым друзьям — и в постели, и вне ее, а порой и там и сям.

По мере того как время шло и приближалось мое столетие, я начинала ощущать дуновение осени — суставы по утрам теряли гибкость, в рыжине пробивалась седина, кое-где отвисала кожа, но хуже всего было чувство собственной непрочности и боязнь упасть.

Но я не поддавалась и старалась еще пуще. Был у меня в то время верный кавалер, Артур Симмонс, и ему льстило, когда я называла себя «матрасом Симмонса».

Артур был вдовец шестидесяти лет, бухгалтер-ревизор и абсолютно надежный партнер по бридж-контракту — ради него я отказалась от итальянского метода и стала опять играть по Горе-ну, как и он. Я и по Калбертсону играла бы, попроси меня Артур об этом: хороший партнер по бриджу есть бесценный алмаз. Так же, как истинный джентльмен в постели. Призовым жеребцом Артура назвать было трудно, но и мне уже было не восемнадцать, и я никогда не отличалась такой красотой, как Кэрол. Зато он всегда проявлял ответственность и делал все, что мог.

Была у него одна странность: после первого нашего свидания у меня дома он каждый раз настаивал, чтобы мы встречались в мотеле.

— Морин, — объяснял он, — если ты берешь на себя труд приехать ко мне, я тогда уверен, что тебе действительно этого хочется. И наоборот — если я снимаю комнату в мотеле, значит, достаточно заинтересован в тебе, чтобы взять на себя этот труд. Когда же кому-то из нас надоест утруждать себя — значит, пришло время поцеловаться на прощанье и расстаться без слез.

Это время пришло в июне восемьдесят второго года. По-моему, каждый из нас только и ждал, когда другой заговорит об этом.

Двадцатого июня, идя пешком на свидание с Артуром, я раздумывала, не начать ли мне этот разговор во время отдыха, после первого раза — потом второй раз, если он захочет, и попрощаемся. А может, милосерднее будет сказать, что я собираюсь на восток навестить дочь? Или же разорвать сразу?