Панорама времен

— Только географически.

— Этого ты не знаешь.

— Она ляпает маслом по холсту, чтобы успокоить психику. Именно так. Сестричка психует.

— Не смей.

— Это правда.

— Ты с ней живешь, да?

— Конечно, мне необходима практика.

— С тех пор, как умер твой отец…

— Замолчи. — Он резко взмахнул рукой, желая прекратить разговор на эту тему. — Слушай, ты сама все видела. И будет так.

— Ради памяти твоего отца, мир его праху…

— Ты… — Он хотел сказать, что она играет на его чувствах к отцу, чтобы командовать им, Гордоном, но передумал. — Ты не знаешь, кем я стал теперь.

— Это мать-то не знает?

— Да, бывает и так.

— Я прошу тебя, говори, не надрывай сердца матери.

— Я буду поступать так, как считаю нужным. Она мне вполне подходит.

— Но ведь эта девушка.., готова жить с тобой вне брака.

— Я сам не знаю точно, чего хочу.

— А она знает, чего хочет?

— Мы с ней это выясним. Не сходи с ума.

— Да как ты смеешь мне это говорить?! Я не могу оставаться здесь и смотреть, как вы милуетесь.

— И не смотри. Теперь тебе придется принять меня таким.

— Твой отец стал бы… — Она вдруг замолчала и остановилась, приняв гордую позу. — Оставь ее. — Ее лицо приобрело жесткое выражение.

— Нет.

— Тогда проводи меня до мотеля.

Когда Гордон вернулся домой, Пенни читала “Тайм”, грызя орехи.

— Как дела? — она скривилась.

— Тебе не выиграть состязание с Сузи-семиткой.

— Господи, я и не собиралась выигрывать. Мне, конечно, встречались такие типы, но…

— Да-а, эти ее неумные рассуждения о Роте…

— Разговор-то был не о том.

— Пожалуй, — согласился Гордон.

На следующее утро мать позвонила из мотеля. Она собиралась целый день осматривать город самостоятельно, чтобы не отнимать время у сына. Он согласился, потому что у него сегодня выдался хлопотливый денек: лекция, семинар, ленч с докладчиками, две комиссии после обеда и совещание с Купером.

В этот вечер он вернулся домой позже обычного, позвонил в мотель, но номер не отвечал. Пришла Пенни, и они приготовили ужин. У Пенни возникли какие-то трудности с лекциями, и она хотела проглядеть материал еще раз. К девяти часам они освободили стол и сели заниматься каждый своим делом. Примерно к одиннадцати Гордон закончил, внес в рабочую тетрадь необходимые записи и только тогда, вспомнив о матери, опять позвонил в мотель. Ему ответили, что на ее двери висит табличка “Просьба не беспокоить”, а телефон она отключила.

Гордон хотел пойти в мотель, но почувствовал себя очень усталым и решил навестить мать завтра.

Проснулся он поздно. Позавтракал овсянкой, одновременно просматривая пометки к своей лекции по классической механике и обдумывая, как преподнести материал. Собирая кейс, он снова вспомнил, что хотел позвонить, но матери в мотеле не оказалось.

К полудню совесть все-таки заела Гордона. Он рано вернулся домой и сразу пошел в мотель. На стук никто не ответил, тогда он подошел к конторке. Клерк протянул ему белый конверт: “Доктор Бернстайн? Да, она оставила это для вас. Расплатилась и уехала”.

Гордон разорвал конверт, предчувствуя неладное. Внутри находилось длинное письмо, в котором мать повторяла все, о чем говорила в тот вечер, когда они шли к мотелю, но более подробно. Она писала, что не может понять, почему он не щадит ее чувств. Его поведение аморально. Связаться с кем-то, зная, что у них не может быть ничего общего, жить так, как он, — это огромная ошибка. И все ради какой-то ужасной девицы! Его мать плачет и тревожится, но она знает, какой он на самом деле. Она знает, как нелегко он меняет свои решения, поэтому оставляет его в покое, чтобы он понял все самостоятельно. Она собирается в Лос-Анджелес повидаться со своей кузиной Хейзел, у которой трое замечательных детей и которую она не видела семь лет. Из Лос-Анджелеса она вернется в Нью-Йорк. Может быть, через несколько месяцев она снова навестит его. Хорошо, если бы он приехал домой, посетил Колумбийский университет, встретился с соседями, которые будут очень рады его видеть и узнать о его больших успехах. До того времени она будет писать ему и надеяться… Матери всегда надеются.

Гордон положил письмо в карман и пошел домой. Он показал письмо Пенни, и они немного поговорили. Гордон решил вернуться к проблемам, связанным с его матерью, как-нибудь позже. Такие узлы развязываются сами собой, когда проходит достаточно много времени.

Глава 9

1998 год

— Куда же он, черт его подери, подевался? — взорвался Ренфрю. Он ходил по своему кабинету взад и вперед — пять шагов в каждую сторону.

Грегори Маркхем сидел, спокойно наблюдая за Ренфрю. Сегодня утром он полчаса занимался медитацией и теперь чувствовал себя отдохнувшим и сосредоточенным.

Он смотрел в окно мимо маячившего Ренфрю. Большие окна составляли одну из характерных особенностей того архитектурного стиля, которым гордилась Кавендишская лаборатория. За ними простирались широкие поля, неправдоподобно зеленые для этого времени года; вдоль Котоневской дорожки бесшумно скользили велосипедисты, нагруженные какими-то узлами. Утренний воздух уже прогрелся, и даже немного парило. Солнце встало над городом, подернув голубой дымкой шпили Кембриджа. Пожалуй, это самое хорошее время, когда казалось, что впереди еще целый день и многое можно успеть сделать.

Ренфрю продолжал маячить. Маркхем очнулся от приятных размышлений и спросил:

— А в каком часу он обещал приехать?

— В десять, черт подери. Он выехал несколько часов назад. Я звонил ему в офис по одному вопросу, а заодно спросил, там ли он. Мне ответили, что он выехал очень рано, до часа пик на дорогах. Так где же он?

— Сейчас только десять минут одиннадцатого, — успокаивающе заметил Маркхем.

— Да, конечно, но я не могу начинать без него. У меня техники простаивают. Мы все приготовили для эксперимента и сейчас из-за него теряем время. Ему плевать на наш эксперимент, и он дает нам это понять.

— Слушайте, вам ведь открыли финансирование, разве не так? И оборудование из Брукхейвена получено.

— Фонды очень ограниченны. Их хватает только на то, чтобы оплачивать работу. Нам нужно гораздо больше. Мы с вами знаем, что наш эксперимент — единственное средство вытащить мир из того кошмара, в который он попал. А они что делают? Заставляют проводить эксперимент чуть ли не на пальцах, да еще этот тип не является вовремя, чтобы посмотреть на процесс.

— Он администратор, Ренфрю, а не ученый. Конечно, их политика финансирования весьма недальновидна, однако ННФ больше не даст, если на него не надавить. Они, возможно, направят средства на что-нибудь другое. Нельзя требовать от Петерсона чудес.

Ренфрю остановился и внимательно посмотрел на Маркхема.

— Я не скрывал, что он мне не нравится. Надеюсь, Петерсон этого не заметил, иначе его отношение к эксперименту будет предвзятым.

— Не сомневаюсь, что он догадался, — пожал плечами Маркхем. — Петерсон не дурак. Слушайте, я могу с ним поговорить, если вы хотите. Пожалуй, я с ним обязательно поговорю. Что же касается его настроя против эксперимента — это ерунда. Он, должно быть, уже привык к тому, что его не любят, и я думаю, это его нисколько не волнует. Более того, я уверен, что вы можете рассчитывать на его частичную помощь. Он старается выиграть по всем ставкам, а это значит, что его поддержка простирается на многие области.

Ренфрю сел в свое вращающееся кресло.

— Извини, Грэг. Я сегодня немного взвинчен. — Он провел толстыми пальцами по волосам. — Я работал днями и вечерами, прихватывая то время, когда подают электроэнергию, и немного устал. Но главное, из-за чего я очень растерян, — шумы не исчезают и искажают наши сигналы.

Их внимание привлекло неожиданное оживление в лабораторном зале. Техники, которые только что лениво перебрасывались словами, вдруг приобрели деловой вид и теперь выглядели сосредоточенными и готовыми к работе.