Гравилет «Цесаревич» (сборник)

– Пап, – с усилием повторил сын. На какое-то неловкое мгновение он встретился с Лёкой взглядом и тут же отвел глаза. – А почему вы с мамой разошлись?

Лёка то ждал этого вопроса, то переставал его ждать, уверяясь, что его не будет; то боялся его услышать, то боялся, что он так и не прозвучит. И все же сейчас это оказалось будто экстренное торможение; будто кто-то нажал на стоп-кран мира, и только Лёку, одного-единственного, кто не успел ухватиться, кинуло в безвоздушную пустоту. «А ты как думал? – спросил он себя мгновение спустя. – Что вы и впредь будете болтать и балагурить, как с приятелем средней дальности? Незатруднительно и невзначай? Радуйся, дурак… Раз он спрашивает, значит, ему на тебя не наплевать».

– А мама тебе не рассказывала? – негромко спросил он. Сын чуть дернул плечом.

– Она много чего рассказывала… – проговорил он. И решительно добавил: – Я типа тебя хочу послушать.

Лёка помолчал. Сын продолжал глядеть мимо и не торопил его; и Лёка был благодарен ему за это.

Главное – ничего не ляпнуть плохого о ней. Потому, что, во-первых, она все равно всегда останется для него мамой, самым близким и родным человеком в мире, и правильно, было бы плохо, если бы оказалось не так. А во-вторых – Лёке нечего было сказать о ней плохого. Плохое он думал и говорил лишь о самом себе.

А вот неосторожно ляпнуть он мог… Что-нибудь проходное, обыденное, незначительное – но что ребенок воспримет, как ругань.

– Наверное, от усталости, – сказал он.

– Друг от друга устали?

– Даже не столько друг от друга… – Лёка честно пытался объяснить. – От всего. Жизнь подчас утомительная штука, особенно… навязанная. Будто она чужая совсем, не та, которой ты ждал… хотел. Есть усталость, которая уже не проходит.

– Не понимаю, – тихо сказал Лэй.

– Ну, вот представь: день за днем просыпаешься по утрам и знаешь, что у тебя впереди очень много дел – но ни одного из этих дел тебе не хочется делать. Они не твои. Ты не сам их себе придумал и выбрал. А те дела, которые тебе хотелось бы делать, о которых ты мечтал, которые для тебя естественны, – не существуют. И вот ты день за днем просыпаешься усталым… Понял?

Лэй не ответил – молча хмурился, пытаясь уразуметь. Описанное отцом состояние ему было вполне знакомо – но казалось, оно грузит лишь тех, кто еще ходит в школу. Хочется на футбол, а вместо этого – знай извлекай корень, блин, квадратный… Хочешь на дискотеку – а мама не разрешает… Чтобы взросляки от того же маялись – была новость. Кто им-то типа может разрешать и не разрешать?

– Вот например, – сказал Лёка. – Только не смейся надо мной.

– И не собирался даже, – обиделся Лэй.

– Я когда маленький был… меньше, чем ты сейчас… тогда очень много книжек про полеты в космос публиковали. Про будущее… Тогда думали, до него рукой подать, даже даты примерно известны были. И вот я всерьез прикидывал, исходя из тех дат: в двухтысячном году уже будет полный коммунизм, а значит, в космос летать будут только так, и на Сатурн уже, и на Нептун, а мне исполнится целых сорок два, и меня могут не пустить по возрасту… Я так тревожился!

Лэй даже не улыбнулся. И за это Лёка тоже был ему благодарен – как настоящему другу, которому можно доверить все и знать, что он поймет.

– Я был готов тогда пуп надсаживать, чтобы быть достойным Сатурна и Нептуна. И вот от этого я бы не уставал. Понимаешь? А вместо того получился всеобъемлющий рынок, и мне вместо Нептуна приходится даже до Москвы и то по визам ездить, и очередь в ОВИР занимать до рассвета… И вот от этого и прочего такого я устаю. Просыпаюсь каждый день – уже усталый. – Он помолчал. – И в семье бывает что-то похожее, понимаешь?

Лэй тоже помолчал.

– Думал, у тебя дома будет типа полный коммунизм, а вместо этого получился всербъемлющий рынок? – беспощадно уяснил он вслух.

Лёка чуть качнул головой.

– Ну не то чтобы рынок… – беспомощно проговорил он. И умолк. Он не знал, как назвать то, что получилось у них с Машей в доме.

Некоторое время они молчали. Голова спящего Обиванкина, откинутая затылком на грязно-желтую обивку стены, чуть каталась налево-направо. Лёка коротко стрельнул взглядом на дюжего мужика, сидевшего через проход от них, на боковом; Небошлепову, не избалованному интересом к своей персоне и оттого остро чувствовавшему, если интерес все же появлялся, в начале поездки несколько раз показалось, будто мужик посматривает на них, вернее, присматривает за ними – короче, послеживает. Следит. Как бы старательно он ни таращился в сторону, от него веяло вниманием.

Нет, все-таки, пожалуй, паранойя, подумал Лёка с облегчением. Мужик тоже спал, самозабвенно похрапывая и распространяя вокруг себя несильный, приглушенный уже, но совершенно недвусмысленный запах перегара. Показалось. Все кажется. Все в порядке, никто за нами не следит, перестань. Кому мы нужны.

– Но тогда получается… – подал голос Лэй. – Тогда получается, что лучше вообще никакой жизни не ждать. Как бы так, да? Жить как живется, и не будешь уставать.

– Может быть, – сказал Лёка. – По принципу «чего дают, то и спасибо»… Хороший принцип.

– Ну вот ты как все сразу обернул…

– Как?

– Так, что такого тоже не хочется. Противно. Как бездомной кошке на помойке. Жри типа чего насыпали и не ломайся…

Вот тут они засмеялись. Но вместе.

– Так, конечно, легче, – сказал Лёка потом. – Но тошно, понимаешь…

– Понимаю. Но ведь и то, как ты сейчас рассказал, – это ж тоже голяк полный.

– Полный, – согласился Лёка. – Куда ни кинь – везде клин. И каждый выбирает клин себе по сердцу… А потом расплачивается за свой выбор.

– Мрачновато мыслишь, – констатировал Лэй.

– И не говори, – ответил Лёка.

Они замолчали надолго.

Интересно, что ему рассказывала на эту тему Маша?

Нет, нельзя спрашивать.

– Давай подремлем маленько, – сказал он сыну. – Мы с Обиванкиным нынче не спали вовсе.

– Охренеть, – с недоверчивым восхищением сказал Лэй.

Когда Лёка проснулся, состав промолотил едва не всю дорогу до Твери и полз теперь неторопливо и сыто, будто присматривая место для ночлега. Из низин всплывали серые сумерки, деревья нахохлились и почернели. Небо затянули плотные облака.

Лэй глядел в окно. Обиванкин тоже уж не спал и напряженно таращился прямо перед собой; пальцы рук его выделывали какие-то нервозные кренделя: то он сплетал и расплетал их, то барабанить по столу пытался, то словно хотел ввинтить большой палец правой руки в ладонь левой… Лёка для очистки совести коротко глянул через проход: дюжий сосед по-прежнему был в отключке.

Странно, однако, что багажа у него нет совсем. Лёка видел, как сосед вошел – буквально в самый момент отхода поезда и с пустыми руками. Плюхнулся на сиденье, будто не в другую страну едет и не в другой город даже, а так… катается.

Но, в конце концов, чего не бывает.

Сын почувствовал, что Лёка уже вернулся к жизни; отвернулся от окна и чуть улыбнулся отцу – неловко, но дружелюбно.

– Граница скоро, – сообщил он.

– Вижу, – ответил Лёка. Обиванкин принялся кусать губы.

– Не волнуйтесь вы так, Иван Яковлевич, – сказал Лёка, чуть наклонившись вперед. – Во-первых, для таких переживаний нет, по-моему, ни малейших причин. Все документы у нас в полном порядке. А во-вторых, поймите, ведь стоит на вас поглядеть только – и вас действительно можно заподозрить в попытке нелегального перехода границы. Как минимум.

Обиванкин то ли брезгливо, то ли высокомерно глянул на Лёку и промолчал. Лёка выждал мгновение, потом, пожав плечами, отвернулся.

Успокоил, называется, думал Обиванкин. Ведь не сказал: для переживаний нет причин. Сказал: для переживаний, по-моему, нет причин. По-моему! Никакой твердости, никакой целеустремленности в них, в молодых… Если ты в чем-то уверен, то так и говори. А если ты сам же свою правоту подвергаешь сомнению, суживаешь до масштабов личного мнения – так и рот открывать нечего… Нет, в наше время все было не так.