Опрокинутый мир (сборник)

— Именно так я это и понимаю, — согласился я.

— Значит, вы предпочитаете прожить естественный, отмеренный вам срок?

— Пока я не выиграл в вашу лотерею, у меня и мыслей на эту тему не было.

— А что бы вы назвали естественной продолжительностью жизни? Тридцать лет? Сорок?

— Да нет, конечно же, куда больше. Насколько я знаю, средняя продолжительность жизни составляет сейчас около семидесяти пяти лет.

— В среднем да. А сколько лет вам сейчас, Питер? Тридцать один год, не так ли?

— Нет. Двадцать девять.

— В ваших бумагах написано, что тридцать один. Но это, в общем-то, мелочи.

Из-за ширмы появилась Сери, успевшая уже полностью одеться. В руке у нее была расческа, влажные волосы свисали длинными, слипшимися прядями. Не обращая на Сери никакого внимания, Ларин сняла скрепку с пухлой компьютерной распечатки и пробежала глазами верхнюю ее страницу.

— Боюсь, я должна буду вас огорчить. Делонне был художником, а вы пытаетесь понимать его буквально. Что бы вы мне сейчас ни говорили, инстинктивно вы продолжаете верить, что будете жить вечно. Но факты говорят о другом. — Она взяла карандаш и подчеркнула какую-то строчку. — Ну так вот. На настоящий момент ваша ожидаемая продолжительность предстоящей жизни составляет чуть меньше четырех с половиной лет.

— Чушь какая-то, — сказал я и взглянул на Сери, словно ища у нее поддержки.

— К моему глубокому сожалению, это совсем не чушь. Я знаю, как трудно вам в это поверить, но так оно, скорее всего, и будет.

— Но я же не болен! Я в жизни своей никогда не болел.

— Ваша медкарта иного мнения. В восемь лет вы были госпитализированы и лечились на протяжении нескольких недель.

— Да это же просто мелкое детское недомогание. Что-то там такое с почками, но врачи сказали при выписке, что я вполне здоров, и с того времени у меня ничего такого больше не было.

Я снова взглянул на Сери, успевшую к этому времени сесть на стул, но она этого не заметила, она безотрывно смотрела на Ларин.

— Когда вам было двадцать с небольшим, вы несколько раз посещали врача. Головные боли.

— Смех один. Это была сущая мелочь. Доктор сказал тогда, что я переутомился, слишком много работаю. Ну да, конечно, ведь это был последний курс университета. Головная боль, да у кого же их не бывает! И вообще, откуда вы все это знаете? Вы что, врач?

— Нет, я просто консультант. Если это действительно была, как вы выражаетесь, сущая мелочь, то совсем не исключено, что наш компьютер ошибся. Если вы хотите пройти полное медицинское обследование — пожалуйста, клиника пойдет вам навстречу. В настоящий момент мы должны полностью полагаться на ваше досье.

— А дайте-ка и мне взглянуть на это хозяйство, — сказал я, указав на распечатку.

Ларин на мгновение задумалась, но потом все-таки протянула мне лежавшие перед ней бумаги.

Я просмотрел их, изредка задерживаясь на наиболее интересных моментах. Мое досье было составлено тщательно, безо всяких ошибок, разве что несколько выборочно. В нем приводились дата моего рождения, сведения о родителях и сестре, школы, где я учился, места, где жил, визиты к врачам. Дальше шли подробности несколько неожиданного плана. Перечень (не совсем полный) моих друзей и знакомых, наиболее посещаемые мною места, наводящие на неприятные размышления сведения о том, как я голосовал, о податях, которые я платил, о политическом обществе, куда я вступил в студенческие годы, о моих контактах с артистами малоизвестного авангардного театрика и с людьми, добровольно следившими, насколько точно выполняется Соглашение. Имелось здесь и подробное перечисление выказываемых мною признаков неуравновешенности: я часто напивался, дружил с людьми, состоявшими в сомнительных политических организациях, был непостоянен в отношениях с женщинами, в годы более юные был подвержен вспышкам беспричинной ярости, заслужил от одного из университетских преподавателей характеристику «Склонен к унынию и интраверсии», а от бывшего работодателя «Надежен не более чем на 80 %», испросил и получил освобождение от призыва на «психологических» основаниях, состоял некоторое время в связи с молодой женщиной, родившейся в семье глондианских эмигрантов.

— Кой черт, да где вы раздобыли эти сплетни? — возмутился я, тыча пальцем в распечатку.

— А там что, есть ошибки?

— Да какая разница! Здесь все сплошь искажено и перекошено!

— Однако факты там изложены верно?

— В общем, да… Но там же многое упущено!

— Мы не запрашивали какие-нибудь конкретные подробности; это то, что выдал нам компьютер.

— У них что, на всех есть такие досье?

— Представления не имею, — пожала плечами Ларин. — Это уж нужно спросить у вашего правительства. Все, что нас интересовало, это ваша вероятная продолжительность жизни, хотя и дополнительная информация тоже может пригодиться. Вы видели медицинское заключение?

— А где оно?

Ларин вышла из-за стола, встала рядом со мной и перебросила несколько листов распечатки.

— Эти числа, — сказала она, указывая карандашом, — это наши коды. Не обращайте на них внимания. А вот тут ваша ожидаемая продолжительность жизни.

Ну да, вот оно, черным по белому. Компьютер отмерил мне жалкие тридцать пять — сорок шесть лет жизни.

— Я не верю, — сказал я. — Это какая-то ошибка.

— Мы ошибаемся крайне редко.

— Но что обозначают эти цифры? Это сколько я еще буду жить?

— Это возраст, в котором, по мнению компьютера, вы, скорее всего, умрете.

— Но почему, отчего? Я не чувствую в себе никаких болезней!

Подошедшая сбоку Сери взяла меня за руку.

— Ты слушай ее, Питер.

Ларин вернулась на прежнее место, села и взглянула на меня.

— Если хотите, я организую вам медицинское обследование.

— У меня что, неполадки с сердцем? Что-нибудь в этом роде?

— Не знаю, компьютер не сказал. Но в любом случае здесь вас могут полностью вылечить.

Я почти ее не слушал, в одно мгновение все мое тело превратилось в клубок не замечавшихся прежде симптомов. Я вспомнил все свои прежние боли и болячки: несварение желудка, синяки и ссадины, онемевшие ноги, спина, которую было не разогнуть после долгого сидения за столом, жестокое похмелье и те, на последнем курсе, головные боли, кашель при простуде. Прежде все эти неполадки в организме казались вполне безобидными и объяснимыми, но теперь я начал задумываться. А вдруг за ними кроется нечто худшее? Я представил себе забитые тромбами артерии, опухоли, желчные камни и кровоизлияния, затаившиеся в глубине моего тела, постепенно меня убивающие. Однако в моих фантазиях присутствовал и несколько смешной аспект: несмотря ни на что, я как чувствовал себя абсолютно здоровым, так и продолжал чувствовать.

Черт бы побрал Лотерею, взвалившую все это на мои плечи. Я встал, подошел к окну и застыл, глядя вдаль, в сторону моря. Мы с Сери были свободны от всяких обязательств, могли покинуть клинику хоть сию же секунду.

Но потом пришло понимание: какая бы болезнь во мне ни таилась, она исцелима! Пройдя курс атаназии, я никогда уже больше не заболею, я буду жить вечно. Болезнь, где твое жало.

На меня нахлынуло пьянящее ощущение беспредельной силы и свободы. Я вдруг осознал, какими тяжкими кандалами висит на всех нас перспектива возможной болезни: мы осторожничаем с пищей, боимся перенапряжения — равно как и гиподинамии, — боимся недосыпа, боимся пить, боимся курить и смятенно прислушиваемся к первым признакам неизбежной старости. И вот появилась возможность навсегда позабыть обо всех этих страхах: я смогу как угодно издеваться над своим телом либо вовсе его игнорировать. Я никогда не узнаю, что такое немощь, никогда не превращусь в дряхлую развалину.

Уже сейчас, в мои почтенные двадцать девять, я начинал завидовать тем, кто был младше меня. Я завидовал безотчетной легкости молодых парней, завидовал гибким, грациозным девушкам. Глядя на их энергию, их здоровье, начинало казаться, что иначе и быть не может. Кто-нибудь старше меня может этому улыбнуться, но я уже начал подмечать у себя первые признаки далекой еще вроде бы старости. После курса атаназии я навсегда останусь двадцатидевятилетним. Через несколько лет эти юнцы, предмет моей тайной зависти, сравняются со мной по возрасту, однако я буду на несколько лет их мудрее. И с каждым годом, с каждым десятилетием я буду видеть мир все отчетливее, понимать все глубже.