Отцы-основатели. Весь Саймак - 7.Игра в цивилизацию

— Но это же было очевидно,— запротестовал Мэдисон.— Это казалось единственным приличествующим вам поступком, настолько соответствующим обстоятельствам и к тому же напрашивавшимся уже давно, что я не мог удержаться. Признаюсь откровенно — я сделал это не без умысла, надеясь оказать на вас влияние. Вы так прекрасно увязали то, что говорили много лет назад, и свою последнюю книгу, что было просто жаль испортить это попытками сказать что-нибудь еще. Конечно, если бы вам приходилось писать, чтобы заработать на жизнь, все выглядело бы иначе, но ваши гонорары...

— Мистер Мэдисон, а что бы вы делали, если б я опротестовал это?

— Ну, тогда я принес бы нижайшие извинения в массовой печати. Я все уладил бы наилучшим возможным манером.

Он встал из-за стола и начал рыться в груде книг, сваленных на кресле.

— Мне тут как раз попадался экземпляр вашей последней книги,— сообщил он,— Там есть несколько предметов, о которых я хотел бы с вами поболтать.

«Он является ключом к разгадке,— подумал Харрингтон, глядя, как тот роется в книгах,— но не больше». Харрингтон был уверен, что в этом деле замешан не только Сэдрик Мэдисон, а кто-то или что-то еще, бог ведает что именно.

Он понял, что должен выбраться отсюда как можно скорее, и сделать это таким образом, чтобы не вызвать подозрений. А пока остается здесь, должен играть свою роль идеального литератора — последнего джентльмена.

— А, вот! — триумфально воскликнул Мэдисон и поспешил обратно к столу, сжимая в руке книгу. Он быстро пролистал ее,— Ну так вот, здесь, в шестой главе, вы говорите...

Когда он повел машину через массивные ворота по направлению к белому внушительному дому, высившемуся на холме, луна уже садилась.

Он выбрался из машины и взобрался по широким каменным ступеням, ведущим к дому. Достигнув вершины лестницы, он остановился, чтобы взглянуть на изборожденный тенью лунного света, покрытый травой и тюльпанами склон холма, на белеющие стволы берез и темные силуэты елок, и подумал, что подобные зрелища следует видеть как можно чаще — эту завораживающую красоту, вырванную из ровного течения реки жизни, несущей нас от рождения к смерти.

И стоял там, гордо выпрямившись, позволяя красоте лунного сияния и гравюрам ночи проникнуть до самой глубины души.

«Это,— думал он,— один из нежданных моментов, когда обретается бесценный опыт, который невозможно ни предугадать, ни оценить или проанализировать позднее».

Услышав, что парадная дверь открылась, он медленно обернулся.

В дверях виднелся старина Адамс, и его фигура была четко очерчена светом лампы, стоявшей на столике в прихожей. Снежно-белые волосы Адамса были растрепаны и завивались венчиком, словно окружая голову нимбом. Одну руку старик прижимал к груди, придерживая полы ветхого халата.

— Вы припозднились, сэр,— сказал Адамс.— Мы уж начали беспокоиться.

— Простите. Я задержался довольно сильно.

Харрингтон одолел остаток подъема, и Адамс отступил в сторону, чтобы впустить его.

— Сэр, у вас все в порядке?

— О, в полнейшем! Я навещал Сэдрика Мэдисона из «Ситуации». Он оказался очаровательным парнем.

— Ну, раз с вами все в порядке, сэр, то я вернусь в постель. Теперь я знаю, что вы дома и в безопасности. Может, сумею немного поспать.

— Все в полном порядке,— повторил Харрингтон,— Спасибо, что дождались меня.

Он остановился в дверях кабинета и посмотрел, как Адамс медленно взбирается по ступеням, потом вошел в кабинет и включил свет.

Его окружали знакомые старые стены, пронизывая ощущением комфорта и домашнего уюта, и Харрингтон постоял, глядя на ряды оправленных в телячью кожу книг, на опрятный письменный стол, на старые уютные кресла, на истоптанный ворсистый ковер.

Выбравшись из пальто, он швырнул его на кресло и вдруг почувствовал, что в кармане пиджака топорщится сложенная газета.

Заинтересовавшись, он извлек ее на свет, развернул, и тут же по глазам ударил заголовок...

Комната изменилась, преобразилась быстро и почти неуловимо. Опрятного святилища больше не было — был просто рабочий кабинет писателя; не было и оправленных в телячью кожу книг, элегантно выстроившихся на полке,— просто неряшливые шеренги потрепанных, взлохмаченных книг. Да и ковер больше не был ни истоптанным, ни ворсистым — он стал весьма практичным и почти новым.

— Бог мой! — почти благоговейно выдохнул Харрингтон.

Он почувствовал, что лоб вдруг покрылся испариной, руки задрожали, а колени внезапно ослабли.

Потому что и сам он преобразился, как и комната,— точнее, комната преобразилась, потому что изменился он сам.

Он больше не был последним джентльменом, став иной, более реальной личностью, которой был весь этот вечер. Он снова стал самим собой, одним махом вернувшись к самому себе, и виной тому, понял Харрингтон, был газетный заголовок.

Он обвел комнату взглядом и понял, что теперь наконец-то все правильно, что ее обнаженная жестокость вполне реальна, что такой она всегда и была, хотя он и воспринимал ее более романтичной.

Он отыскал себя именно в этот вечер, спустя тридцать лет, а затем — при мысли об этом Харрингтон даже вспотел,— а затем снова себя утратил, утратил легко, даже не догадываясь о том, не ощутив даже намека на странность.

Он отправился навестить Сэдрика Мэдисона, сжимая в руках именно эту газету, пошел без каких-либо ясных намерений, словно, признался себе Харрингтон, гонимый туда какой-то спешной надобностью.

Его понукали слишком долго: понукали, чтобы он увидел комнату не такой, как на самом деле; заставляли читать на чужом могильном камне мифологическое имя; его запутали и убедили, что он часто ужинает с матерью, хотя та давным-давно мертва; его заставляли вообразить, что заурядная забегаловка является знаменитым рестораном, и, разумеется, еще многое другое.

Мысль об этом была унизительна, но простым унижением дело не ограничивалось — во всех этих вещах прослеживались методичность и целесообразность, и теперь стало важно, крайне важно узнать их метод и их цель.

Он уронил газету на пол, прошел к бару и извлек бутылку. Плеснув спиртного в стакан, Харрингтон осушил его единым духом.

«Надо было отыскать точку отсчета,— подумал он,— и я решил эту задачу, и точкой отсчета оказался Сэдрик Мэдисон, хотя дело заключается не только в нем. Возможно, он оказался всего лишь одним из ключей к разгадке, но зато дал точку отсчета».

Он отправился навестить Сэдрика Мэнсона, и они проговорили намного дольше, чем Харрингтон планировал, и в ка-кой-то момент этой беседы он плавно скользнул обратно в последние джентльмены.

Харрингтон попытался мысленно проследовать сквозь эти несколько часов, чтобы отыскать какой-либо сбой, выудить момент, когда произошло изменение, но не обнаружил ничего. Будто по памяти прошелся утюг, выровняв и выгладив ее.

И все-таки где-то он изменился, вернее, его изменили, заставив снова вырядиться в маскарадный костюм, который он не снимал многие годы.

Но зачем мог потребоваться подобный маскарад? Для чего нужно менять жизнь человека — наверное, даже жизни многих людей?

Вероятно, это попытка организации какого-либо рода службы социального обеспечения — этакое неудержимое доброхотство, стремление вмешиваться в жизнь других людей.

Или это попытка тщательно спланированного управления потоком мировых событий, чтобы изменить судьбу всего человечества и привести к определенному конечному результату? А это означает, что за все отвечает тот — или те,— кто обладает надежным методом предсказания будущего и способностью выуживать ключевые факторы настоящего, корректировкой которых можно наиболее эффективно повлиять на будущее и направить его в нужное русло.

Телефон на столе вдруг яростно зарычал.

Харрингтон в испуге развернулся, ошарашенный этим нежданным звуком.

Телефон снова зарычал.

Харрингтон рванулся к столу и схватил трубку.

— Я рад,— послышался в трубке голос сенатора,— что не разбудил вас.

— Нет, я только лишь собирался отойти ко сну.