Избранные сочинения в 2 томах. Том 2

Сопоставляя это вместе с движущимся продолговатым пятном, нетрудно было догадаться, что диск летит на юго-восток.

Первым увидел море Вадим. Из люка даль просматривалась лучше, чем сквозь маленькое окошко. Полуденные солнечные лучи падали на землю. Тень диска стала почти круглой. Она бежала по степи, точно стараясь обогнать и машину на дороге и низко летящего ястреба.

Попадая в ерики — овраги, тень изгибалась, как-то неожиданно перекручивалась и снова вылезала на степной простор. Она перемахивала через рощи, дома, заборы.

Наконец тонкой, кружевной оборкой показалась пенистая линия прибоя. Тень пересекла ее, разорвала надвое и, похожая на гигантскую батисферу, скользнула в воду.

Море — как синяя бумага, исчерченная мелом: формулы, цифры, запятые… У Вадима зарябило в глазах.

Взлетела цифра, похожая на тройку. Потом еще, еще. Это — чайки.

Они поднимались все выше и выше, огромные, мохнатые, как пенистые гребни.

Зажмурился Вадим, протер глаза: что за чертовщина? Да нет, это не чайки, а волны, настоящие волны поднимаются к люку. Лишь сейчас догадался Вадим, что диск идет вниз — знакомое ощущение опускающегося лифта.

Промелькнула мысль: неужели Тимка случайно отключил провод от газового клапана? Газ улетучивается, диск падает.

Вода уже близко.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В этой главе выясняется, что несмотря на всякие неудачи, конструктор Поярков может говорить не только об испытаниях. Он сожалеет, что есть девушки, которым нельзя улыбаться, и хочет, чтобы все они плакали над стихами. А кроме того, здесь рассказывается о женских руках, о звездах и о любви.

Примерно за, час до описываемых событий в НИИАП все было спокойно. Правда, Борис Захарович все еще никак не мог опомниться из-за того, что целая группа надежнейших метеоприборов вдруг забастовала и на некоторое время прекратила работу. Сейчас они опять включились, а что там произошло — даже богу неизвестно. Всякие бывают случайности. Иногда мышонок может вывести из строя мощную радиостанцию, если попадет между пластинами конденсатора или в другое ответственное место.

Поярков хоть и нервничал из-за того, что «Унион» летит ниже расчетной высоты, но был уверен в непогрешимости конструкции.

Полет «Униона» сейчас протекает нормально. Через тридцать минут можно будет узнать некоторые интересующие Пояркова данные. А пока он вышел в скверик хоть немножко передохнуть.

После бессонной ночи большинству сотрудников НИИАП, тем, кто занимался отправкой «Униона», Медоваров разрешил ехать домой. Нюра тоже получила это разрешение, но Толь Толич намекнул, что она, возможно, вылетит в срочную командировку, и посоветовал немного подождать.

— Побудьте со мной, Нюрочка, — предложил Поярков. — Все еще ничего не известно?

Мимо проходили люди в белых халатах. За ними везли клетки с гусями, кроликами, ящики с хилыми желтыми ростками, банки с водорослями, бормашину и зубоврачебное кресло. Поярков проводил их ироническим взглядом и с раздражением заговорил:

— Вы знаете, Нюрочка, как называется одна из здешних научных работ? «Применение аппарата «ИМКА» для изучения подавления жизнедеятельности микрофлоры полости рта в условиях кислородной недостаточности». Сам видел в плане. До чего же в вашем техническом институте медикам вольготно! Помните, я жаловался на узкую специализацию? А у медиков это особенно странно выглядит. Взять хотя бы их журналы. Многие десятки, и каждый из них касается болезней какого-нибудь одного органа. Ведь если дальше так пойдет, то они выпустят «Вестник уха», «Вестник горла», почки, селезенки. У стоматологов свой журнал, у одонтологов тоже, наверное, свой. А какой толк? Ведь зубы они все-таки лечить не умеют. Существует болезнь пиорея, сам страдаю, а врачи только разводят руками. Но я не о себе. Мне страшно, что многие девушки перестали улыбаться, боясь показывать свои безобразные стальные зубы. Вы заметили, одна здесь прошла. Хорошее лицо! Не правда ли? Но как она застенчиво улыбнулась! Еще бы! Все очарование пропадает, она уже старухой кажется. Я бы этому изобретателю нержавеющих конструкций вырвал бы все его здоровые зубы и заменил бы стальными. А врачей и зубных техников, причастных к этому делу, привлек бы к уголовной ответственности как варваров — разрушителей эстетических ценностей.

— Вы, оказывается, злой.

— Неправда. Я хочу, чтобы девушки улыбались. Больше того, даже попробовал написать об этом, но так ничего и не добился. Конечно, я абсолютный профан в медицине, но все же думаю, что здесь вредит ограниченность и крайне узкая специализация. Вчера я перечитывал Герцена. У него есть статья об ученых-дилетантах, где он вспоминает одного старого юмориста, который писал, что скоро поваренное искусство разовьется до того, что жарящий форели не будет уметь жарить карпа. Это ведь касается любых специалистов, в том числе и нас, инженеров, конструкторов. Есть совершенно закономерная связь между ворохом газет, журналов, книг, стихов, что я прочитываю, и конструкцией того же «Униона». Мне думается, что если бы я всего этого лишился, то не нашел бы ни одного смелого решения, ни одной свежей мысли. Это все равно что отнять у человека воображение, связать его по рукам и ногам и посадить в клетку.

Нюра зябко передернула плечами.

— Я представляю себе. Это действительно страшно.

— Но я хочу сказать больше. В нашем конструкторском бюро работают несколько молодых инженеров. Люди дисциплинированные и знающие свое дело. Но я почему-то уверен, что ничего интересного они не придумают.

— Опыта мало?

Поярков закурил и отодвинулся от Нюры.

— Опыт дело наживное. В школе, а потом в институте им давали все, чтобы быть полезными советскому обществу. В них воспитывали сознание, а воспитанием чувств почти не занимались. Среди этих инженеров есть, — он чуточку замялся, ну, одна моя знакомая, способная, исполнительная. Но книг почти не читает, музыку не любит, к живописи равнодушна… Простите, Нюрочка, вы любите стихи?

— Люблю. Но раньше я их просто учила, когда в школе задавали. Учила, как арифметику, как любой предмет. А не так давно поняла, вернее, почувствовала, что без стихов жить нельзя. Стыдно признаться, но иногда от лермонтовских строк слезы выступают, и ты не знаешь, что же это такое? Сначала сердилась на себя — глаза на мокром месте. Ведь читаешь же о звездах, о любви. И вдруг слезы.

— Если не слезы, то волнение, высокое и радостное. А вот у той моей знакомой этого никогда не бывало. В ней не воспитали больших и глубоких чувств.

И, как бы жалуясь, Серафим Михайлович рассказывал Пюре, что ни сонеты Шекспира, ни страдания Вертера, ни любовь Татьяны не могли затронуть сердце его знакомой. Романтический Данко был для нее только символом. Катя и Даша из книг Алексея Толстого, шолоховская Аксинья оставляли ту женщину совершенно равнодушной. Такой же равнодушной она была и на работе.

— А я совершенно уверен, — продолжал Серафим Михайлович, — что только страстные, горячие натуры, с большим и многообразным душевным миром способны сделать что-то серьезное. Я мальчишка в сравнении с ними, я, конечно, многого не познал, не прочувствовал… Как хочется наверстать потерянное!

Поярков говорил вполголоса. Лицо его то ярко вспыхивало, как бы освещенное изнутри, то постепенно тускнело, особенно в те минуты, когда он говорил — о «своей знакомой». Это сразу же заметила Нюра, и она болезненно поморщилась. Впрочем, какое ей дело до равнодушных знакомых Серафима Михайловича? Она искренне любовалась им, хотя лицо его было самое обыкновенное, несколько вытянутое, крутой лоб, припухшие от бессонницы глаза, глубокая морщина между бровей. Но разве это видела Нюра? Нет, конечно. Она сумела разглядеть в нем и благородство души, и чуткое, беспокойное сердце, ту настоящую человеческую красоту, равной которой не существует в мире.