Диско 2000

Как я уже говорил, с Тецуо мы познакомились на турне в Японии. Во время шоу в «Ликвид Румз» полетели кондиционеры. Тысяча помешанных на техно японских тинейджеров разделись до нижнего белья, как на их месте поступили бы и английские рейверы. Изможденные танцами, они засыпали прямо на мусорных бачках, в то время как другие еще продолжали дергаться и извиваться в такт музыке, а в кондиционерах скрипел и трещал сухой воздух. В этом-то кошмарном чаду ночного клуба на седьмом этаже в диско-квартале в Токио мы и столкнулись лбами в прямом смысле слова, когда одновременно склонились над коробкой с дисками. Тецуо был в тот вечер в одной программе со мной, он неплохо говорил по-английски, и вскоре мы подружились. Пару месяцев спустя он позвонил мне из Хитроу и появился у меня со своими дисками и студийным оборудованием, да так и остался. Мысль о путешествии пришла мне в голову, когда я однажды возвращался из Мельбурна, еще не излечившись от страха перед цунами, отчаявшись порвать с неумолимой круговертью аэропортов и курсов валют, как старый ковбой, который не в силах отказаться от своих шестизарядных кольтов, который, безнадежно отстав от жизни, отчаянно держится за свое.

Мы проехали всю Европу, фургончик мчал как новый. Мы устраивали дискотеки, купались в дружеских объятиях и принимали их за чистую монету, вглядывались в лица, пожимали руки, соприкасались с телами, а потом исчезали, оставляя за собой лишь отголосок своей славы. Не раз мы подумывали остаться, взвешивая все за и против наших пристрастий (и любви своих неверных поклонников), словно горсть обкатанных камешков на морском берегу перед тем, как выбросить их в море. В горле стоял ком, образы наши таяли и исчезали. А наши поклонники толпились на берегу, глядя на нас, улыбаясь и махая руками. Постепенно они скрывались из виду, а мы продолжали тихо скользить по темной холодной поверхности воды, вновь и вновь пытаясь добраться до самой сути.

Основные трассы континентов везде были загружены, порой нас охватывала настоящая паника, чувство это всплывало откуда-то из самых глубин, как шероховатая спина древнего кита. Машины и автобусы стали наполняться беженцами, после того, как солидные цивилизации и культуры поддались охмуряющему шепоту мистиков, претендующих на пророчества — тех, кого сначала не воспринимали всерьез, считая чудаками с навязчивыми идеями, маньяками, одержимыми тайнами старинных рукописей и толкованием древних святых манускриптов. Слухи и всякие пророчества разрастались до размеров эпидемий. Яркие огни в небе, мистические предзнаменования и знаки, случайное слово, слетевшее с губ за стойкой бара — все это могло появиться на следующий день на первых полосах газет. Правительства и когда-то всемогущие СМИ оказались слишком нерасторопными и закостенелыми, чтобы сдерживать распространение этих бессмысленных и абсолютно алогичных идейных вирусов. Возникали новые субкультуры, наставляющие и направляющие своих приверженцев. Они не шли ни на какие компромиссы и тупо гнули свою линию. Страны погружались в состояние летаргической анархии, а люди сами решали за себя, куда им идти и постепенно разбивались на тысячи отдельных мини-государств. Не то, чтобы это выглядело так радикально, никто, конечно, не размахивал флагом на улицах и не городил баррикад. Просто после работы каждый садился перед своим компьютером, чтобы проверить последние сообщения электронной почты, закрываясь, словно в чулане, в своих ограниченных, запуганных и косных мирах. Всюду были недомолвки, шепотки, тайные послания и знаки, которые отделяли одних людей от других. Не было уже никакой общей цели, никаких причин повиноваться, бояться, к чему-либо стремиться. Общество стало загнивать.

Лучше уж тогда выйти на дорогу, стать странником среди других таких же странников. Лучше иметь хоть какую-то цель среди бесцельных существ, населяющих этот мир. Лучше быть ножом, чем куском масла.

Первые наши выступления прошли нормально, как и всегда. Но мы хотели передать холодок того самого вируса и напомнить людям о грядущем, о том, что несется на нас из космоса, неумолимо, как само земное притяжение, и по мере нашего продвижения на восток энергия наша подхватывалась другими.

Среди шумной суеты Неаполя, этого заляпанного божницами города, Дева Мария вознесла свой перст и опустила глаза долу, но никто не мог понять смысл ее пророчеств, когда она предупреждала о том, что может произойти. И Неаполь пал на колени, и взмолился, и обратился назад в прошлое, в те волшебные времена, когда боги прогуливались по оливковым рощам, и храмы возводились вокруг выбеленных костей, инкрустированных золотом. Мы сидели за простыми деревянными столами, за которыми лилось лучшее вино. Здесь подавался пармезан целыми головками и свежайшая моццарелла. У нас были свои тайные вечери, мы простирали друг другу объятия и купались в гудящей гиперэнергии клубов. А потом мы опять уезжали ото всех — от юных гангстеров, облаченных в кожаные куртки от дорогих кутюрье, утяжеленные металлической амуницией, и от наркоманов с прыщавыми детскими лицами, сияющими наивными улыбками. И мы снова спешили вперед, скользя по волнам, рассекая холодные воды.

Мы играли под полночным солнцем у разрушенного дворца на берегу Балтийского моря под Санкт-Петербургом и потом услышали какие-то крики. Это была группа стариков, приплясывавших вокруг костра. Они бросали свои пожитки в скалящуюся пасть огня и при этом повизгивали и что-то выкрикивали, как заклинание. Они словно пели песнь освобождения. Многие из них пережили Вторую Мировую, по их жизням прошлись танками и Гитлер, и Сталин, и тогда они затворили свои сердца в ожидании дня, когда они смогут освободиться от этой памяти, от ответственности за свои воспоминания и перестанут вскармливать ими прошлое, которое беспощадно преследует их, как голодный ребенок, впивающийся в грудь до тех пор, пока не придет время оставить ее, и он сам не оттолкнет ее от себя. И вот, нехитрый скарб их горел в огне, а с губ их слетали какие-то крики, и крики те, как живые, перебегали с одних дрожащих губ на другие, и порхали над костром, словно диснеевские синие птицы, а потом, подпалив себе крылышки, уносились вместе с дымом вверх в розоватое небо белой ночи навстречу свободе и невесомости.

Мы играли в невыносимой духоте в клубе, который располагался в подвале под одним из московских банков, где «интеллектуальная тусовка» демонстрировала чудеса слэм-дэнса под музыку Джеффа Миллза, а те бандиты, что нас нанимали, заходились от смеха, передавая по кругу водку и кокаин. Но в их смехе звучала тоска, ибо они знали, что самые жаркие денечки миновали, так и не успев наступить. Оказавшись на грязной от снега улице, холодея от пота, мы ощутили их горячее и зловонное дыхание. Мы стояли и пожимали этим людям руки, а в глазах у нас сквозило все то же непреходящее напряжение. Когда же все закончилось, то и мы, и они с легкостью разошлись, чтобы уже никогда больше не встречаться.

В Ташкенте мы играли в старом здании аэропорта, где я однажды три дня с рюкзаком за плечами дожидался своего рейса в Бангкок. Музыка наша была для них и чужой, и знакомой одновременно, она была зовом. Здесь царили беспокойство и тревога, словно какая-то ядовитая вонь поднималась из фабричных труб, и ветер сносил ее на город, и мне показалось, что я опять увидел паука, но то была высохшая искалеченная рука неизвестного бедолаги, притулившегося у бензоколонки.

В Непале наш фургончик впервые серьезно сломался и заглох. Мы не на шутку перепугались. Становилось холодно, с гор спускалась темнота, и на какое-то мгновение мы осознали всю безрассудность нашего отчаянного предприятия. Первая же трудность показалась нам катастрофой. Тецуо забрался под машину и принялся там что-то тянуть и толкать. Я расхаживал взад-вперед и наблюдал, как закат окрашивает лиловым и оранжевым снежные вершины гор. Это не помогло, я почувствовал лишь знакомую тоску одиночества, страха и заброшенности.

Но вот костлявое тело Теца выползло из-под машины, и он запустил масляные пальцы в свои нелепые синие космы. В другой руке у него было что-то вроде дохлой змеи, и он сказал, что, похоже, знает, в чем дело. Но тут уже темнота совсем сгустилась над нами, и мы почувствовали себя маленькими детьми. Отчаяние было совсем близко, как вдруг я наткнулся у себя в кармане на светло-голубой поношенный значок. На обратной стороне моей рукой был записан какой-то номер, все еще различимый.