Атлантида

У окна сидела, полуоборотясь к нам, молодая, темноволосая девушка с резко очерченным лицом. Мы поклонились ей и стали разгружаться в уголке; она ответила легким кивком и опять отвернулась к окну.

Хозяева, видно, только что готовились к чаепитию и нас пригласили принять в нем участие. Мы уселись за стол, и словоохотливая попадья много расспрашивала и рассказывала. Священник молча глотал горячий чай, лицо у него было странное, нездоровое; опущенные веки подымались только изредка, тогда между ними черной полоской прорезались неподвижные глаза.

Приятель мой в разговоре участия не принимал и, не отрываясь, смотрел на что-то чрез мое плечо. Я покосился назад и увидал, что он не сводил глаз с хозяйской дочки; та продолжала сидеть на прежнем месте.

Месяц уже успел потерять багровую окраску и ярко сиял на сини неба; мир был наполнен его светом; девушка казалась серебряной. Рот ее был чуть приоткрыт; она вся, подавшись вперед, впитывала в себя лучи месяца: глаза светились. Мне почудилось, что язык у нее был раздвоенный и шевелился, как у змеи жало, она нет-нет и проводила им по губам.

Мать подметила мой взгляд.

— Варвара, чай пить иди! — сказала она.

— Не хочу! — отозвалась дочь, поднялась со стула и, не торопясь, прошла за моей спиной и скрылась за дверью.

Меня чуть овеяло легким холодком.

После чая и яичницы попадья приказала здоровенной стряпке отнести в школу для нас сена; мы захватили свои мешки и зашагали через освещенный большой пустырь за своей путеводительницей; она несла такую охапку сена, что, казалось, в подъем была разве барке.

На самом краю обрыва, с лицом, поднятым к месяцу, не шевелясь, стояла Варвара. Спутник толкнул меня локтем.

— Лунатичка, должно быть? — тихо проговорил он, кивнув на стоявшую.

Вслед за стряпкой мы вступили в большой, совершенно пустой двор; из него по две двери вели налево и направо; путеводитель наша свернула в самую заднюю, и мы очутились в полутемном классе; парты были составлены горкой у одной из стен; против окон большое свободное пространство. Стряпка свалила на него свою ношу, октавой пожелала нам спокойной ночи и удалилась.

Мы подошли к окну и увидели лужайку; на ней лежала тень от нашего дома, дальше серебрилось несколько развесистых берез; за ними спала деревня; на небо с той стороны, будто стаи белых птиц, наплывали облака. Мы разворошили сено и устроили постели.

— Ночь темная будет, — как бы вскользь заметил мой спутник. — Надо свечу достать. — И он стал рыться в своем мешке.

Около парт нашелся простой деревенский стул. Приятель поместил его между нами у изголовья, и мы улеглись.

Меня стало сразу клонить ко сну, но мешало какое-то беспричинное беспокойство. Несколько раз я преодолевал желание спать и прислушивался к дыханию своего спутника: он не спал тоже. Делалось темнее; со двора послышался собачий вой; немного погодя надрывно залился второй пес.

— Па-а-ршивый черт! — проговорил приятель. — Не люблю я… — он оборвался на полуслове.

Сквозь сои мне почудилось, будто из коридора осторожно нажали дверную ручку.

С минуту прошло в глубоком молчании. И вдруг я совершенно ясно услыхал, как кто-то, уже в нашей комнате, широким размахом провел по стене ладонью.

— Кто здесь?! — воскликнул мой приятель. Он быстро чиркнул спичкой и поднял ее на высоту руки.

В комнате, кроме нас, не было ни души. Он зажег свечку, огляделся и лег снова.

— Крысы, должно быть. — заявил он. — Не оставить ли свечку ночь — крысы боятся света?

Мне все, кроме сна, было безразличным.

— Что ж, оставим, — пробормотал я.

Веки опять начали смыкаться. Пробудил меня голос соседа.

— А ты обратил внимание на язык здешней поповны — он раздвоенный! — говорил он.

— Видел… — отозвался я, не открывая глаз; сон, будто свинец, вливался в меня.

— И глаза странные — совсем без зрачков, слепые… светятся… — слышалось мне откуда-то издалека. — Тянет меня куда-то!..

— Спи! — через силу пробормотал я; мне показалось, что не больше как через минуту что-то грохнуло в пол или в степу и пробудило меня; приятель мой сидел на постели; одна нога его была уже в сапоге, другой он натягивал и, очевидно, нечаянно стукнул каблуками. Свечка горела по-прежнему, но уже значительно укоротилась — значит, я поспал совсем не мало.

— Ты куда? — спросил я; язык ворочался у меня во рту, как колода.

— Не могу лежать, — сказал приятель. — Пройтись хочу…

Я необыкновенно отчетливо понял, что не должен отпускать его одного никуда, напряг всю волю и поспешно принялся одеваться; сознание стало быстро проясняться во мне.

— Знаешь что? — заявил я. — Мы никуда не пойдем. Будем спать!

— Душно! — выговорил он, обводя вокруг себя руками.

Спутник мой лег, он казался совсем размякшим и обезволенным.

С пустыря донеслись нечеловеческие голоса.

— Зовут? — выговорил он и приподнял голову.

Мне почудилось то же самое, с жутким чувством я напряженно прислушивался к каждому звуку.

Месяц закатился, окно стало казаться черным провалом, над домом, словно метель из нечистой силы, кружились черные птицы. В комнатах слышались шорохи, перешептыванья — проклятая напряженная ночь тянулась бесконечно!

Во дворе полусонно пропел петух, ему откликнулись многочисленные заревые петухи из деревни. И как это ни странно, но на меня тотчас же снизошло полное успокоение: я почувствовал, что мы в безопасности, что гнетущая, злая сила, давившая всю ночь, выпустила меня из лап своих. Стало светать. Григорий Никитич спал как убитый, на усталом, посеревшем лице его отражалось блаженство полного отдыха.

Я задул свечу и мгновенно уснул.

Горячие солнечные лучи разбудили нас; время было позднее, и мы принялись одеваться. Спутник мой выглядел кислым.

— Как чувствуешь себя? — спросил я.

— Да разбитый я какой-то, — ответил он. — Будто всю ночь воду на мне возили. А ты?

— Да и я в этом роде. Уж не лихорадку ли мы вчера на болотах подцепили?

— Шут ее знает! — Голос его прозвучал неуверенно.

Мы оделись, прошли к кухне и умылись на дворе, подавая друг другу воду из деревянного ковшика.

Попадья позвала нас пить чай, и за столом мы оба очутились против Варвары; священника не было.

При свете дня в ее лице решительно ничего необыкновенного, кроме глаз, не оказалось; они были серые, водянистые и совершенно без зрачков, змеиные, видящие недоступные нам дали и бездны. Взгляд ее часто задерживался на моем кареглазом, красивом спутнике, и как только это случалось, он терял нить разговора, сбивался и не мог сосредоточиться. Варвара проводила раздвоенным языком по губам, и на лице ее проступало выражение торжества.

После чаепития мы отправились осматривать развалины: с нами пошла и Варвара.

Они находились на самой высокой части береговой горы; от древней церкви псковской кладки уцелели, и то лишь до половины, только заалтарная стена на плоского красного кирпича да боковая арка; сквозь нее голубело озеро; за ним разбегались по свету одетые лесами, округлые горы. Храм наполняли груды щебня и кусты бузины; из углов и из-под стен тянулись ввысь березки; кругом развалин теснилось множество ям, бугорков и кое-где плиты старинного, заброшенного кладбища. Вслед за Варварой мы попали в самый древний уголок его; там лежали несколько громадных плит с высеченными на них какими-то неразборчивыми, быть может, руническими знаками.

Мы присели на могильные бугорки; вид развертывался захватывающий. Я достал из футляра фотографический аппарат, снял озеро и развалины и обратился к нашей проводнице:

— А теперь позвольте вас снять?

Варвара усмехнулась.

— Не хочу.

— Почему?

— А так!

— А мне вас очень хочется снять.

— Снимайте, только предупреждаю, что ничего из этого не выйдет!

Засмеялся и я.

— Ну, уж это вы чересчур самоуверенны!

— Попробуйте! — с вызовом сказала она. — Я даже не шевельнусь.

Я сделал с нее четыре снимка с разных мест и торжествовал. Варвара загадочно улыбалась, и я почувствовал, что от нее исходило что-то знакомое, то злое, с чем мы боролись ночью.