Дети, играющие в прятки на траве

— Предполагаю. Сомневаюсь в справедливости свидетельств. Ну и что? Не я один…

— Но большинство убеждено в другом! И получается: бежали, убоявшись трудностей, предав прогресс, который так лелеяли… А?

— Хочешь, чтоб я высказался по стандарту? Оценил в пределах догмы?

— Х-м… — тут мне и вправду стало интересно. — Догма… Вон как ты изволил повернуть… Что ж, может быть, и так — в какой-то степени… Только… не догма, а — реальное Событие!

— Событие! — невольно фыркнул Левер. — Скажешь тоже!.. Ладно, разберем и с этой стороны. Возьмем за аксиому: всякая борьба — это прекрасно! — сообщил с надрывом он. — Надежный, твердый путь к прогрессу. Так, по крайней мере, принято считать. Сейчас — особо. Но они, — он выдержал ораторскую паузу и вдруг понизил голос, — в том-то ведь и прелесть, что они нашли другой, такой же верный путь. Они — бежали. Вроде — уклонение от праведной борьбы, признание в определенном роде слабости своей. Ан нет! Бе-жа-ли'. Разорвали связи. Стресс — в космическом масштабе. Все — по-новому, сначала. Неизведанные дали. Ломка всех традиций и устоев. Новый этнос. Грандиозный шаг вперед. В иной борьбе — в борьбе за выживание — они нашли себя… Какая красота!

— А я-то, грешный, думал: просто массовый психоз, — немедля отозвался я. — Такое прежде на Земле не раз случалось. И подобные движения всегда захватывали, увлекали исключительно толковых и талантливых людей, которым было что поведать остальным… Потом от их деяний подолгу бежали круги по человеческой Истории…

— Да какой уж там психоз! Просто наш, земной, прогресс им был не по нутру. И, ежели угодно, их в какой-то мере вынудили к бегству. Присутствие под боком честных, твердых, бескорыстных соплеменников невыносимо для людей потерянных и разуверившихся, одержимых страхом.

— Ну, а вдруг совсем иначе было? Ты прикинь… Не твердые, бескорыстные соплеменники, а секта там какая-то, единоверцы, ослепленные идеей. Вот, к примеру, я читал, в былые времена валили толпами в Тибет, на Гималаи, мистику Востока постигали, сами в ней не смысля совершенно. Именно психоз! И чувство стада. Когда все, как одно целое. Один за всех и все за одного. Вожак позвал — и побежали.

— Пожалуй, одного-то вожака не будут нынче слушать, не такое время, — усомнился Левер. — Нужно, чтобы каждый чувствовал в себе вожаческую силу. Вот тогда он станет подчиняться. Понимая, на какие гадости способен тот, кто рядом и хоть чуточку сейчас сильней…

Я постоянно поражался способности Левера вот так, без видимых усилий, принимать чужую, даже неприятную ему, позицию как искони родную и отстаивать ее с великим рвением, одновременно привнося в аргументацию и что-то исключительно свое, казалось бы, совсем противное тому, что подлежало в данный миг защите. И все это преподносилось искренне, игриво и при том — бесцеремонно. Дескать, нате вам… Он словно этим жил, отменный лицедей! Конечно, мнение других его ничуть не волновало — оттого и удавалось ему с легкостью, достойной лучшего употребления, брать под защиту чуждое ему и, как бы воодушевляясь этим, исподволь навязывать свои воззрения. Занятный метод спора… Хоть и раздражавший меня донельзя. Поскольку я считал: желаешь непременно быть оригинальным — не подлаживайся под других, не делай вид, что уважаешь их позицию, их убеждения, которые тебе неинтересны. Либо просто смени тему разговора. Чтоб поддерживать толковый диалог, есть масса разных, необидных способов… Но, черт возьми, мне было страшно любопытно, как там Левер дальше завернет!.. Ведь сам-то я был свято убежден: то, что известно каждому — и мне, само собой, — большая, подлинная правда. От которой никуда не деться.

— Просто так не улетели бы, — заметил я негромко. — Был какой-то массовый психоз…

— Неверно, милый Питирим! Ты повторяешь вбитое в тебя со школы! Это на Земле сейчас психоз: едва услышат про каких-то биксов — сразу же в истерику. Всеобщая безмозглая боязнь, устойчивая ненависть. И неуверенность в своем грядущем. Бей поганых биксов! — превосходный лозунг, но когда ты каждого готов воспринимать как бикса и когда все радостно шпионят друг за другом — это, я так полагаю, уже крайность. А они, все те, кто улетели, ничего, нисколько не боялись! Ни-че-го! — Левер сложил руки на груди и с мечтательным выраженьем на лице откинулся на спинку кресла. — Да, отчаянные люди… Уж они-то свое будущее знали точно, верили в него. Вот потому и полетели. Не как мученики — как герои. Вознеслись…

— Опять ты за свое! — невольно возмутился я. — Нет, просто улетели! Сели в корабли — и с глаз долой. А что там думают… Нигде не сказано.

— Нигде, согласен. — Левер с укоризной глянул на меня, как будто я был в чем-то виноват. — Трактовки — и полнейшее отсутствие оригинальных документов. Словно все подстроено нарочно. Непонятным заговор… Все приводимые подробности одна другой противоречат. За какой источник ни возьмись. Но можно ведь и между строк читать! И видеть — вглубь. И постигать духовное начало. Проникаться!..

— Так и поступают — многие, — кивнул я. — Правда, толку — нуль. Но, может, это были просто-напросто прожженные авантюристы, эдакие убежденные перекати-поле, не способные прижиться там, где трудно, не готовые к борьбе за счастье?

— Чье, помилуй?! — Левер изумленно глянул на меня.

— Ну, счастье человечества… — с неудовольствием пробормотал я.

— Бред! Такого не бывает. Только садомазохисты, одурев вконец, способны думать о таком кошмарном счастье. «Счастье — всем и счастье — навсегда!..» Ведь надо сильно ненавидеть и не понимать людей, чтобы желать им всем одного и того же!

— Но ведь счастье же!.. — с отчаянием простонал я.

— А оно у каждого — свое. И счастья общего, для человечества, — не существует. Сотни благодетелей в различные эпохи появлялись, умирали и страдали, силясь показать, как обожают бедненьких людей, которые не знают, что такое счастье. Даже за собой вести пытались… Ну и что? Куда, к чему в итоге приходили страны и народы? К войнам, к бедствиям, к кошмарам, к полной деградации. А счастья все не находили… И, что самое смешное, продолжали искренне боготворить и почитать тех сумасшедших подлецов и мракобесов, что несли им столько горя. Не учились ровным счетом ничему… Досадно! Впрочем, может, и закономерно. Это как взглянуть на вещи…

Левер вытащил сморкальник и до неприличия громко, с видимым удовольствием дунул в него. Одновременно сморкальник закатил ему в ноздри порядочную — даже на глазок — порцию античихона (кстати, биксы и изобрели его когда-то, неожиданно подумал я, и специально для людей — насчет простуд мы были все же слабоваты, рак вот — победили, а простуды — нет, болели часто и, само собой, некстати).

— Будь здоров, расти большой! — душевно пожелал я. — Много славных лет — без чихотьбы!

— Да-да, спасибо, постараюсь, — Левер рассеянно кивнул. — А что насчет авантюристов, о которых ты спросил… По правде, я не очень в это верю. Есть такая версия, я знаю… Но она… ну, как бы поточней сказать, с душком немножко, принижает. Ведь они народам счастья не сулили — это уж мы сами напридумали потом… И если уж по совести, то я бы всю эту давнишнюю историю, наоборот, везде бы афишировал и даже ввел бы в школьную программу.

— Там она наличествует. — возразил я. — Ты, наверное, забыл…

— Нисколько! Именно наличествует — эдак между делом, ненавязчиво. Мол, что-то вроде было… Плохо, очень плохо! Нынешние дети подрастают без высоких образцов для подражанья, без надежных идеалов. Нам нужны сейчас герои. Ну так вот они! Я выбрал бы из разных версий самую правдоподобную, великолепную, навел бы лоск где надо и — пускай все знают! Пусть все учат и до самой смерти помнят! А то эти слухи и пустые домыслы порою просто бесят…

— Что ж, возможно, так когда-нибудь и сделают. Возможно. — Я пожал плечами. — Если мир до тех пор уцелеет. Конфронтация не может слишком долго длиться. Скоро будет взрыв, финальное сражение.

— Армагеддон! — на пафосе, в тон мне, докончил Левер. — Изумительное прорицанье!.. Как же, как же, теоретики не дремлют, наши практики выходят в авангард, а террористы не дают покоя никому!.. Который век — одно и то же. Вроде все затихло — и опять. Мусолят, будоражат… Просто поразительно! — он встал и поднял жалюзи на окнах, с преувеличенным вниманием вглядываясь в зимний сумрачный пейзаж. Мир за окном был непроглядно пасмурным, каким-то синевато-серым, снег лежал повсюду, подступая к станции громадными пушистыми сугробами. Суровая уральская зима, на самом пике здешних холодов, и теплая весна еще нескоро… — Нет, — сказал он, возвращаясь в кресло, чтоб допить свой мерзкий тоник из кофейных трав, — не видно никого. Они пока не подошли.