Берег динозавров (Сборник)

Привстав, я глянул в сторону кормы. Несколько человек возились вокруг небольшой пушечки, тщетно пытаясь привести ее в боевое положение. Костюмы, поношенные, грязные и потемневшие от пота, относились действительно к шестнадцатому веку. У одного из матросов из резаной раны на лице обильно струилась кровь. Для подделки рана выглядела слишком убедительной.

Мне стало неуютно, и я присел за грубо сколоченной деревянной клеткой. В клетке вяло шевелилась черепаха с видавшим виды выщербленным круглым панцирем не меньше ярда в поперечнике. Выглядела она старой, усталой и несчастной. Нам, похоже, было одинаково плохо.

Раздались крики, и что-то слетело вниз, распластавшись на палубе: дырявый флаг из грубой холстины, выцветший на солнце и с грубым рисунком. На грязно-желтом фоне корчилась змееподобная курица зеленого цвета с рогами. Хоть я и не силен в геральдике, но сразу понял, что оказался участником морского боя и что моя сторона проигрывает. Повернув на другой галс, галеон заметно приблизился; из пушечных портов выкатились новые клубы дыма, раздался свист, и где-то на баке грохнуло, будто взорвался паровой котел. Осколки посыпались дождем. Один из матросов рухнул на палубу и забился, как рыба на дне лодки, обливаясь кровью. Среди воплей и беготни на мгновение возникло чье-то лицо; рот раскрылся в крике. Вдруг это он мне? На всякий случай я остался сидеть за клеткой. Быть может, внезапное озарение подскажет, что делать?

Озарение приняло облик загорелого крепыша в просторных штанах черного с желтизной цвета. Над коричневыми босыми ступнями красовались выцветшие розоватые обмотки, а на широком кожаном поясе грубой работы висела неуклюжая абордажная сабля. Такую саблю можно сделать из железной бочки от нефтепродуктов. Остановившись передо мной, он заорал, размахивая короткими мускулистыми руками. Когда я поднялся на ноги, он крикнул что-то еще, указывая в сторону кормы, и бросился туда, не ожидая ответа.

Кажется, при виде меня он не слишком удивился; я, в свою очередь, каким-то образом уловил, что ему надо. Оказывается, этот идиот Гонсало выпустил себе кишки, налетев на сломанный флагшток, и теперь я срочно нужен у четырехфунтовой пушки…

— Уроды! — прорычал я, обращаясь неизвестно к кому. — Пушку за борт, если хотите облегчить корабль!

Единственный шанс — оторваться за счет хода; но куда там — поздно…

Что-то просвистело над фальшбортом, как ракета. Я растянулся на палубе, сбитый с ног ударом каната в лицо. Кто-то на бегу перепрыгнул через меня; обломок рангоутного дерева толщиной с ногу обрушился на палубу, подскочил и вылетел за борт. Корабль накренился, приводясь к ветру; по палубе покатились незакрепленные предметы; паруса захлопали, потом легли на рангоут, обстениваясь. В лицо задул ветер, душистый и прохладный; прогремел очередной залп, раздались новые крики, застучали по палубе матросские ноги. Я пристроился в укромном месте под планширем, не брезгуя грязной розоватой водицей, хлюпавшей у шпигатов. На моих глазах грот-мачта с оглушительным треском наклонилась и рухнула за борт, волоча за собой гигантское полотнище. Парус накрыл корму, треснул и уполз в море, прихватив с собой двух человек, не сумевших вовремя из-под него выбраться. Сверху что-то все время сыпалось, будто обломки после взрыва. За бортом показалась темная масса, а в небе — новые мачты и паруса; сильный толчок свалил меня с ног. Я лежал, уткнувшись носом в мокрые доски, а скрежет все продолжался. Трещала обшивка, лопались канаты, палуба заваливалась все круче…

Чтобы не соскользнуть, я ухватился за первый попавшийся канат; меня прижало к стенке небольшой рубки. Огромный галеон продолжал тереться бортом о наш борт. На вантах и на шкафуте, возвышавшемся на десять футов над нашей палубой, было черным-черно от разбойничьего вида матросов, размахивавших кулаками и саблями. Мимо лениво проплывали темные дула орудий; за ними, в глубине пушечных портов, скалились канониры с почерневшими от копоти лицами. Упали вниз абордажные крючья, скользя и цепляясь за пробоины в палубе; еще мгновение — и палубу затопила абордажная партия. Матрос, кричавший мне насчет пушки, бросился вперед и получил удар саблей по голове. Удар не казался опасным, но матрос упал, истекая кровью, а нападающие с воплями покатились дальше. Прижавшись лицом к палубе, я старательно притворялся трупом, но недолго: в мою сторону азартно скакал плечистый разбойник с мачете в руке. Где он ухитрился так погнуть клинок?.. Я откатился — ровно настолько, чтобы добраться до маузера, — и выпустил две пули прямо в потную волосатую грудь. Откатившись еще, я уступил ему свое место на палубе, куда он и рухнул замертво. В свалке выстрелов не было слышно.

Босоногий коротышка, ловкий, как обезьяна, попытался вскарабкаться на фок-мачту — его стащили вниз; кто-то перевалился через планшир и упал в море, живой или мертвый — не знаю… Толкотня на палубе не прекращалась, победные крики не утихали, абордажные сабли взлетали в воздух и опускались праздно — рубить уже было особо некого. Только здесь и там валялись, как сломанные игрушки, те, кто зажимал руками глубокие раны и бормотал последние молитвы. Никому не нужные — этот праздник не для них.

Тогда-то я и увидел карга.

Сомневаться не приходилось. Для неискушенного глаза карг первого класса — других в нашем деле не используют — неотличим от добропорядочного гражданина. У меня, однако, глаз весьма искушенный, да и вышло так, что этого карга я знал лично.

Именно он остался тогда в гостиничном номере в Буффало, с полуоболочечной пулей в левой скуловой дуге.

Здесь до Буффало дело еще не дошло; вот, спускается на палубу — лихо, как не всерьез. Судя по измызганному золотому шитью на обшлагах и потемневшей латунной проволоке на рукояти сабли, он среди победителей человек не последний. Командир морской пехоты, а может, и капитан. По его приказу абордажная команда построилась в неровные шеренги; гомон утих.

Теперь полагается отправить наряды с целью систематического грабежа. Ну и добить раненых.

Это будет гуманный акт; насколько я разбираюсь в условиях, характерных для трюмов испанских судов того времени, скорая смерть куда лучше долгой дороги домой — и каторги в конце. Я уже подумывал, не стоит ли где-нибудь спрятаться — безнадежный план, — чтобы объявиться впоследствии, при благоприятных обстоятельствах, как дверь рубки приоткрылась. То есть едва не приоткрылась: мешал мой немалый вес. Дверь подалась дюйма на два, не больше. Кто-то внутри навалился как следует. Показался сапог и голубой рукав с золотыми пуговицами, но дальше дело не пошло: что-то на поясе зацепилось за дверные запоры. Карг повернул голову сразу и смотрел бесконечно долго — не меньше секунды, наверное, — потом выхватил элегантный пистолет с колесцовым замком, аккуратно прицелился…

Выстрелило, как из пушки: дыму и пламени хоть отбавляй. Я услышал, как пуля попала в цель. Солидный, хлесткий звук, будто хорошо посланный мяч ударил в бейсбольную рукавицу. Бедолага в дверях дернулся, вылетел наконец наружу и упал лицом вниз. Дернувшись пару раз, он замер. Похоже, окончательно.

Карг обернулся к своим людям и отдал короткий приказ. Послышался ропот; разочарованные взгляды последний раз обшарили палубу, и абордажная команда повернулась лицом к своему кораблю.

Ни тебе грабежа, ни тебе добычи.

Карг выполнил задачу, только и всего.

Через пять минут на борту остался только он сам, терпеливый и спокойный, как и подобает машине. Некоторое время он стоял на корме, неторопливо оглядываясь, потом двинулся в мою сторону. Я лежал тихо, как мышка, — мертвее не бывает.

Переступив через меня — и через настоящий труп, — он шагнул в рубку. Послышалась негромкая возня, будто кто-то выдвигает ящики и шарит под ковром. Спустя малое время карг вышел на палубу. Шаги неторопливо удалялись, и я осторожно приоткрыл один глаз.

Стоя у наветренного планшира, карг аккуратно снимал предохранительную фольгу с термитной бомбы. Когда бомба негромко зашипела, разгораясь, он уронил ее в просвет люка под ногами легко и непринужденно, будто маслину в бокал мартини.