Ярость (Сборник)

— Клеф, — сказал он твердо, — я знаю эту песню. Я знаю, в каком году она была новинкой.

Она медленно подняла веки, ее взгляд был затуманен напитком. Вряд ли его слова дошли до ее сознания. Целую минуту она смотрела на него остановившимся взглядом, затем вытянула перед собой руку в голубом пуховом рукаве, распрямила смуглые от загара пальцы, и потянулась к Оливеру, засмеявшись низким грудным смехом.

— Как сладко нам вдвоем, — сказала она.

Он медленно пересек комнату и взял ее за руку, ощутив теплое пожатие пальцев. Она заставила его опуститься на колени у шезлонга, тихо засмеялась, закрыла глаза и приблизила лицо к его губам.

Их поцелуй был горячим и долгим. Он ощутил аромат чая в ее дыхании, ему передалось ее опьянение. Но он вздрогнул, когда кольцо ее рук вдруг распалось, и почувствовал на щеке учащенное дыхание. По лицу ее покатились слезы, она всхлипнула.

Он отстранился и с удивлением посмотрел на нее. Она всхлипнула еще раз, перевела дыхание и тяжело вздохнула.

— Ах, Оливер, Оливер… — Затем покачала головой и высвободилась, отвернувшись, чтобы спрятать лицо. — Я… мне очень жаль, — сказала она прерывающимся голосом. — Пожалуйста, простите меня. Это не имеет значения… я знаю, что не имеет… и все-таки.

— Что случилось? Что не имеет значения?

— Ничего… Ничего… Пожалуйста, забудьте об этом. Ровным счетом ничего.

Она взяла со стола носовой платок, высморкалась и лучезарно улыбнулась ему сквозь слезы.

Внезапно им овладел гнев. Хватит с него всех этих уловок и таинственных недомолвок! Он грубо сказал:

— Вы что, и в самом деле считаете меня таким дурачком? Теперь я знаю вполне достаточно, чтобы…

— Оливер, прошу вас! — Она поднесла ему свою чашку, над которой вился душистый дымок. — Прошу вас, не надо больше вопросов. Эйфория — вот что вам нужно, Оливер. Эйфория, а не ответы.

— Какой был год, когда вы услышали в Кентербери эту песенку? — потребовал он, отстраняя чашку.

Слезы блестели у нее на ресницах. Она прищурилась:

— Ну… а сами вы как думаете?

— Я знаю, — мрачно ответил Оливер. — Я знаю, в каком году все пели эту песенку. Я знаю, что вы только что побывали в Кентербери, муж Холлайи проболтался об этом. Сейчас у нас май, но в Кентербери была осень и вы только что там побывали, поэтому и песенка, что вы там слышали, все еще у вас в голове. Эту песенку пел Чосер, продавец индульгенций где-то в конце четырнадцатого века. Вы встречали Чосера, Клеф? Какой была Англия в то далекое время?

С минуту Клеф молча смотрела ему прямо в глаза. Затем плечи ее опустились, и вся она как-то покорно сникла под своим одеянием.

— Какая же я дурочка, — спокойно сказала она. — Должно быть, меня легко было поймать. Вы и вправду верите тому, что сказали?

Оливер кивнул.

Она продолжала тихим голосом:

— Немногие способны поверить в это. Таково одно из правил, которыми мы руководствуемся, когда путешествуем. Нам не грозит серьезное разоблачение — ведь до того как Путешествие Во Времени было открыто, люди в него просто не верили.

Ощущение пустоты под ложечкой резко усилилось. На какой-то миг время показалось Оливеру бездонным колодцем, а Вселенная потеряла устойчивость. Он почувствовал тошноту, почувствовал себя нагим и беспомощным. В ушах звенело, комната плыла перед глазами.

Ведь он сомневался — по крайней мере до этой минуты. Он ждал от нее какого-нибудь разумного объяснения, способного привести его дикие догадки и. подозрения в некую стройную систему, которую можно было бы принять на веру. Но только не это!

Клеф осушила глаза светло-синим платочкам и робко улыбнулась.

— Я понимаю, — сказала она. — Примириться с этим, должно быть, страшно трудно. Все ваши представления оказываются вывернутыми наизнанку… Мы, разумеется, привыкли к этому с детства. Но для вас… Вот, выпейте, Оливер! Эйфориак даст вам облегчение.

Он взял чашку — ободок все еще хранил бледные следы ее помады — и начал пить. Напиток волнами поднимался к голове, вызывая сладкое головокружение, — мозг словно слегка перемещался в черепной коробке… — изменяя его взгляд на вещи, а заодно и понятие о ценностях.

Ему становилось лучше. Пустота начала понемногу наполняться, ненадолго вернулась уверенность в себе, на душе потеплело, и он уже не был больше песчинкой в водовороте неустойчивого времени.

— На самом деле все очень просто, — говорила Клеф. — Мы… путешествуем. Наше время не так уж страшно удалено от вашего. Нет. Насколько — этого я не имею права говорить. Но мы еще помним ваши песни и ваших поэтов, и кое-кого из великих актеров вашего времени. У нас очень много досуга, а занимаемся мы тем, что развиваем искусство удовольствий.

Сейчас мы путешествуем — путешествуем по временам года. Выбираем лучшие. По данным наших специалистов, та осень в Кентербери была самой великолепной осенью всех времен. Вместе с паломниками мы совершили поездку к их святыне. Изумительно, хотя справиться с их одеждой было трудновато.

А этот май — он уже на исходе — самый прекрасный из всех, какие отмечены в анналах времени. Идеальный май замечательного года. Вы, Оливер, даже не представляете себе, в какое славное, радостное время вы живете. Это чувствуется в самой атмосфере ваших городов — повсюду удивительное ощущение всеобщего счастья и благополучия, и все идет как по маслу. Такой прекрасный май встречался и в другие годы, но каждый раз его омрачала война или голод, или что-нибудь еще. — Она замялась, поморщилась и быстро продолжала:

— Через несколько дней мы должны собраться на коронации в Риме. Если не ошибаюсь, это будет в 800 году от Рождества Христова. Мы…

— Но почему, — перебил ее Оливер, — вы так держитесь за этот дом? И почему другие стараются его у вас оттяпать?

Клеф пристально посмотрела на него. Он увидел, что на глазах у нее опять выступают слезы; собираясь в маленькие блестящие полумесяцы у нижних век. На милом, тронутом загаром лице появилось упрямое выражение. Она покачала головой.

— Об этом вы не должны меня спрашивать. — Она подала ему дымящуюся чашку. — Вот, выпейте и забудьте о том, что я рассказала. Больше вы от меня ничего не услышите. Нет, нет и нет.

Проснувшись, он некоторое время не мог понять, где находится. Он не помнил, как попрощался с Клеф и вернулся к себе. Но сейчас ему было не до этого. Его разбудило чувство всепоглощающего ужаса.

Оно наполняло темноту. Волны страха и боли сотрясали мозг. Оливер лежал неподвижно, боясь пошевелиться. Какой-то древний инстинкт приказывал ему затаиться, пока он не выяснит, откуда угрожает опасность.

Приступы слепой паники снова и снова обрушивались на него с равномерностью прибоя, голова раскалывалась от их неистовой силы, и сама темнота вибрировала им в такт.

В дверь постучали, и раздался низкий голос Омерайе:

— Вильсон! Вильсон! Вы не спите?

После двух неудачных попыток Оливеру удалось выдавить:

— Не-ет, а что?

Брякнула дверная ручка, замаячил смутный силуэт Омерайе. Он нащупал выключатель, и комната вынырнула из мрака.

Лицо Омерайе было искажено, он сжимал голову рукой; очевидно, боль набрасывалась на него с теми же интервалами, что и на Оливера.

Прежде чем Омерайе успел что-нибудь произнести, Оливер вспомнил. Холлайа предупреждала его: «Рекомендую вам перебраться в другое место, молодой человек. И сделайте это сегодня же вечером». Он исступленно спрашивал себя, что именно грозит им в этом темном доме, который сотрясали спазмы слепого ужаса.

Сердитым голосом Омерайе ответил на его невысказанный вопрос:

— Кто-то установил в доме субсонорный излучатель, слышите, Вильсон! Клеф считает, что вы знаете где.

— С-субсонорный?…

— Есть такое устройство, — нетерпеливо пояснил Омерайе. — Скорее всего небольшая металлическая коробка, которая…

— А-а, — протянул Оливер таким тоном, который выдал его с головой.

— Где она? — потребовал Омерайе. — Быстро! Нужно поскорее с ней разделаться.