Блокада. Трилогия

— За Теркина и второго, Сашку, ничего не скажу. Только то, что Лев через майора передал. А передал он вот что: с партизанами связь установили, но как подобраться к Стрижавке, они не знают. А вот майор этот, вроде бы, что-то придумал. Он встретиться хочет с вашим старшим. Запомнишь, где и когда?

— Конечно, — выдохнула Дайна. Сердце у нее билось, как сумасшедшее.

— Слушай. У поворота дороги на Озерищи есть старый разрушенный дом. Бывшая усадьба пана Быховского. Вот в этом доме, в ночь со среды на четверг, майор будет вашего старшего ждать. С полуночи до четырех утра, потом уйдет. Все запомнила?

Дайна повторила все слово в слово. Алена кивнула.

— Хорошо. Я сейчас уйду. Больше нам с тобой пока видеться нельзя. Если что-то важное, передам через деда Петро. Ну, прощай.

Дайна не успела ответить — Алена повернулась и исчезла в густой чернильной тени старых деревьев. Она осталась одна — задыхающаяся от волнения, с выскакивающим из груди сердцем.

Конечно, нужно было сообщить Отто о спасении Гумилева и встрече в заброшенной усадьбе. Но Дайна и так нарушила все его инструкции, встретившись со связным. С другой стороны, до встречи, назначенной загадочным майором, оставалось еще два дня. Если Отто заедет за ней завтра, она спокойно все ему расскажет. А если он не заедет?

Несколько минут Дайна колебалась — может быть, все-таки зайти на квартиру к Отто? Но его, скорее всего, там нет — он же говорил, что собирается встречаться с Кохом. Оставить ему хотя бы записку? Нет, рискованно.

В работе разведчика главное — уметь ждать, говорил ей Отто. Тебе может казаться, что ты упускаешь драгоценное время, но проигрывают в нашей игре, как правило, те, кто не умеет выждать и затаиться.

Несколько минут она стояла, не зная, куда ей идти. Потом медленно пошла по направлению к мосту через Буг.

В большой черной машине, перегораживающей погруженный во тьму переулок, криминалькомиссар гестапо Карл Доннер спросил:

— Вы уверены, что опознали связника партизан?

— Конечно, господин полковник, — торопливо ответил Ефрем Жигулин. — Это Алена Крюкова, жена кузнеца. Я давно уж ее подозревал!

— Думаю, ее можно брать, — сказал сидевший за рулем помощник Доннера, молодой и нетерпеливый Ганс Шмидлинг. — Да и другую тоже, чего тянуть-то.

— А вторую женщину вы не опознали? — уточнил Доннер.

Жигулин сокрушенно покачал головой.

— Нет, первый раз в жизни вижу.

— Связника берем, — решил Доннер. — За второй женщиной пустить наблюдение. Вряд ли она главный агент русских в Виннице. Скорее всего, она тоже передаточное звено. Надо поглядеть, на кого она нас выведет.

— Так я пошел? — Шмидлинг уже наполовину вылез из машины.

— Действуйте.

Еще двое мужчин, сидевших на заднем сиденье рядом с Жигулиным, синхронно распахнули дверцы автомобиля и вышли в ночь.

— Вы хорошо поработали, — сказал Доннер. — Если операция пройдет успешно, получите деньги.

— Мне бы убраться отсюда поскорее, господин полковник, — жалобно проговорил Жигулин. — Это сейчас все думают, что меня убили, а если вдруг узнают, что я жив, мигом догадаются, что к чему…

Ефрем Жигулин с детства чувствовал себя несправедливо обиженным. Сверстники лупили его, потому что он был слабым и боялся дать сдачи. В школе учителя к нему придирались: ставили плохие оценки, несмотря на то, что он был умнее всех ребят в классе. Девушки на него не заглядывались — одутловатое лицо Ефрема украшали багровые вулканические прыщи. Единственной женщиной, которой было все равно, что у него там на лице, оказалась вдовушка из соседнего села — на десять лет старше Ефрема, известная всей округе как Фрося-оторви-да-брось. На ней Ефрем и женился — от безысходности. Обида на мир при этом только возросла — у всех были жены как жены, а у него — тридцатилетняя разбитная бабенка, не особенно к тому же и симпатичная.

Когда началась война, Ефрем ушел в партизанский отряд старшины Петренко — главным образом потому, что не мог уже выносить ежедневных скандалов с женой, голословно обвинявшей его в мужской несостоятельности. Ну, и еще, конечно, хотелось, чтобы его считали героем.

Но героем его по-прежнему никто не считал. В отряде он долгое время был на птичьих правах — Ефрем, подай то, Ефрем, принеси это. В первом же бою с немцами Ефрем обмочился от страха, и это незначительное происшествие долго служило товарищам по оружию темой для дурацких шуток. В конце концов, устав от постоянных насмешек и пренебрежительного отношения партизан, Ефрем решил переметнуться на сторону немцев.

К этому решению его подтолкнула гибель командира Петренко. Если уж такой опытный боец оказался слабоват против фрицев, то чего ждать от тупых крестьян, ничего не понимающих в воинском деле? Жигулин догадывался, что рано или поздно немцы всерьез примутся за партизан, и тогда его не спасет даже чудо. А умирать ему очень не хотелось — тем более умирать среди людей, которые никак не могли забыть ему мокрые подштанники.

Но осуществить задуманное оказалось не так-то просто. Другой бы, может, сразу побежал, но Ефрем был мужиком умным. Много ночей он провел без сна, пытаясь представить себе, как будет происходить его разговор с немцами. Во-первых, он не умел говорить по-немецки, а значит, нужно было общаться с ними через старосту. Староста в Пружанах был мужиком хитрым, и Жигулин не исключал, что, кланяясь немцам, он одновременно поддерживает дружбу и с партизанами. А это означало, что обратившись к старосте, он подвергал риску свою драгоценную жизнь — вдруг тот посчитает, что ему выгоднее сдать будущего предателя лейтенанту Титоренке?

Да и потом — что он скажет немцам? Выдаст местонахождение партизанского отряда? А если они решат разгромить отряд не сразу, а через несколько дней? Где все это время ему прятаться? А если вернуться в отряд, то где гарантии, что айнзатцкоманда не размажет его по кочкам вместе с остальными партизанами?

Жигулин думал, размышлял, терзался сомнениями и никак не мог сообразить, что ему делать. На всякий случай он запоминал разные сведения, которые могли пригодиться немцам, и ждал своего часа.

Час пробил, когда Титоренко привел в отряд разведчиков из Москвы, и велел Жигулину отвести их к кузнецу.

Вот это был бы номер, думал Ефрем, провожая московских гостей в Пружаны. Шутка ли — выдать полицаям такую птицу — крупную, залетную! За это немцы его сразу же отметили бы и наградили. Хоть кто-нибудь, наконец, оценил бы его, Ефрема Жигулина, по заслугам!

И все равно проклятая нерешительность почти до самого конца его не отпускала. Поэтому, вместо того, чтобы сразу бежать к полицаям, Ефрем решил на минутку заскочить домой. Ну, поинтересоваться, чего там нового на селе, дать сыну дежурного леща — ни за что, просто сын был единственным человеком, от которого Жигулин не боялся получить сдачи, опрокинуть стопку для храбрости. Ну, заскочил. И застал свою жену Фросю со старостой.

Другой бы, может, полез драться — но не Ефрем. Разозлился он, конечно, ужасно — одно дело знать, что супруга твоя спит со всеми мужиками деревни, другое — видеть это своими глазами. Но повел себя, как умный человек, а не тупой баран.

— Вот что, — сказал он старосте, который, зная трусоватый нрав Жигулина, особенно и не волновался, — оделся сейчас быстро и бегом к немцам! Кто сейчас тут у вас главный?

— Оберлейтенант Мольтке, — буркнул староста, подозрительно буравя Ефрема взглядом. — Тебе что?

— Вот к нему и беги. Скажешь, что я велел передать — в доме кузнеца Крюкова двое советских разведчиков с самой Москвы! Все понял? И если забудешь упомянуть, что это я их заложил — то я тебя!

До того Ефрем вошел в роль, что замахнулся на старосту. И староста, торопливо натягивая брюки, даже втянул голову в плечи.

Жигулин наконец-то почувствовал себя сильным и решительным. Влепил дуре-Фроське леща, чего раньше никогда делать не осмеливался. И она, шлендра такая, даже не пикнула!

Правда, потом, в доме Крюкова, когда к кузнецу неожиданно приперся сосед за махоркой, Жигулин снова перетрусил. Подумал, что это уже полицаи пришли. Но те решили устроить засаду и начали пальбу, когда разведчики вышли из дома. Крюков решил отстреливаться, но пока, отбросив костыль, лез под кровать за спрятанным автоматом, Ефрем разрядил ему в спину свою винтовку. И это тоже было приятно.