Кузнецы грома

– В четыре утра, – сказал Кудесник.

29

Скоро рассвет. И все предметы в комнате являются из темноты, начав светиться, словно изнутри, чуть приметным мягким светом. Это даже не свет, а воспоминание о свете. Наступает редкое время, которого не бывает вечером: время призрачной темноты. Свет уже незримо проник в нее и разрушает, растворяет сумерки…

Окно распахнуто настежь, и легкий ветерок чуть трогает тонкую занавеску, за которой, топая по железу карниза, стонут голуби. Они воркуют с какой-то фальшивой страстью, напоминающей стоны человека, который притворяется, будто ему действительно тяжело. Воронцов лежит в постели на спине, закинув одну руку за голову, а другой обняв жену. Вера как-то уютно ткнулась носом ему в шею.

– Ты вернешься в декабре, – говорит Вера. – Будет уже холодно, кругом снег…

– …и мы поедем в лес кататься на лыжах, – добавляет Николай.

– Который год мы все собираемся…

– Даю слово: в этом году мы обязательно поедем… Только мне надо купить новые ботинки… Купи-ка ты мне ботинки, а?

– Коля, ну до лыж ли тебе будет?

– А почему не до лыж?

Вера приподняла голову и взглянула на Воронцова.

– Хорошенькое дело: прилетел человек с Марса и уехал кататься на лыжах!

– Именно так. А почему человек, слетавший на Марс, не имеет права покататься на лыжах? – Воронцов покосился на Веру.

– Колька, ты у меня самый наивный человек на свете, но я тебя люблю, – шепотом говорит Вера и снова уютно прижимается к Николаю.

Они лежат тихо, слушая надрывные стенания голубей.

– Знаешь, что мы забыли сделать? – говорит Николай.

– Что?

– У нас там есть магнитофон. Надо было записать птичьи голоса. Я слышал такую пластинку: пение разных птиц. Вот ее надо было переписать на пленку и взять с собой…

– Марсианам заводить? – сонно спрашивает Вера.

– А что? И марсианам… Вот я все думаю: в космос всегда будет нелегко летать… потому что ни на каком корабле нельзя взять с собой все: ветер, дождь, птиц, речку, людей, которые идут по улице… В космос может улететь очень большой корабль, но человеку нужна вся Земля, понимаешь?

– Угу…

– Ты спишь?

– Не…

– Вот мы слетаем на Марс, а за нами полетят другие, десятки, сотни ракет… Там построят сначала станцию, как на Луне, потом вырастут целые города. Люди будут жить, родятся ребятишки – первые настоящие марсиане… Представляешь, в графе "место рождения" они будут писать: Марс. И это никого не удивит. И все-таки Марс не будет для них родиной. Не будет хотя бы потому, что там нельзя пройти утром босиком по росе… Ты спишь?

– Не…

– Ну, спи! Уже светает.

Они лежат, прижавшись друг к другу, и лица их тоже чуть-чуть светятся.

Засыпая, Воронцов думал о том, что завтра Роман Кузьмич обязательно заметит, что он не спал в эту ночь. Но ведь это последняя ночь дома, должен же он понять…

30

Мать Раздолина, сухонькая опрятная старушка в темном ситцевом платье и заплатанном – видно, любимом – фартучке, взволнована, но показать это не хочет.

Они сидят на кухне. Андрей поел перед дорогой, выпил чаю. Он не по-домашнему застегнутый, подобранный, и, хотя сидит он спокойно, мать видит, что он может встать каждую секунду. Встать и уйти. Вчера он сказал ей: "Мама, я уезжаю". – "Надолго?" – спросила она, хотя знала, что не это главное. Главное, что он вообще уезжает, что наступил час его и ее испытания. Но она спросила: "Надолго?"

– "Да. На полгода", – ответил он.

С необыкновенной интуицией, данной только матерям, она догадывалась о том, что ждет ее сына. Давно догадывалась. А потом она увидела у него фотографию Димы, ну, того самого, который летал на Луну. На ней черными чернилами было написано:

"Андрюшка! Я еще буду тебе завидовать! Ведь твоя дорога – обязательно и дальше и трудней…" Она прочитала эти слова и поняла, что не ошиблась.

– Я ватрушку твою любимую сделала, – говорит она.

– Спасибо.

– Ты поездом или самолетом?

– Самолетом.

– Ну вот и съешь в самолете… Ты напиши мне, Андрюша, хоть открыточку… Все ли благополучно… Он улыбнулся и встал.

– Мама, все будет благополучно. А открыточку я напишу.

Она подошла к нему, такая маленькая, старенькая, и он обнял ее за плечи.

– Не надо, мама…

– А я ничего, я ничего, – говорила она, быстро перебирая пальцами края фартучка, моргая, улыбаясь и глотая слезы. Потом, совладав с собой, спросила:

– Андрюша, сыночек, ты на Луну летишь? Я никому не скажу… На Луну?

– Нет, мама, не на Луну. Еще дальше…

– О господи!..

– Ну, мне пора.

– Давай присядем перед дорогой… И они присели к столу. Андрей смотрел на нее и думал: "Совсем недавно я уезжал в пионерский лагерь… Она спекла мне ватрушку, и мы тоже присели перед дорогой… 55 километров от мамы… А теперь я уезжаю на Марс. 55 миллионов километров от Земли…". Он встал первым и, нагнувшись, крепко поцеловал ее. Еще и еще.

Она проводила его до дверей квартиры и стояла на площадке, глядя, как он спускается по лестнице. Андрей обернулся:

– Мамочка, иди.

– Андрюша, ты уж там поосторожнее… Береги себя…

– Хорошо. Ты иди.

Но она стояла еще долго, уже не видя его, но слыша его шаги, пока звонко, как выстрел, не ударила внизу дверь подъезда.

31

Недвижно повисло над степью в бесцветном небе солнце. Жарко. Ракета стоит на стартовой площадке, и от нагретого металла ракеты и монтажной башни, окружающей ее, подобно строительным лесам, поднимается миражный, ломающий линии крыш ангаров ореол горячего воздуха. Поодаль от ангаров, ближе к стартовой площадке, ровным строем стали гигантские автомобили, цистерны и специальные машины-фургоны с аппаратурой, подстанциями, компрессорами, коммутаторами связи и еще неизвестно с чем, без чего никак не обойтись. От автомобилей тянутся к монтажной башне провода. На разных ее этажах, на самом верху, где под защитным колпаком укреплен межпланетный корабль "Марс", и внизу, у огромных сопел двигателей первой ступени, – люди. Здесь, на стартовой, их немного, человек двадцать. И все они заняты одним очень важным делом: последней проверкой машины перед стартом.

У одного из люков в корпусе ракеты – Виктор Бойко и Сергей Ширшов.

– Обещали Баху к двум часам все кончить, а уже три, – говорит Виктор, взглянув на часы.

Жарко, и Сергей в скверном расположении духа.

– Только дураки обещают, – ворчливо отвечает он, – а умные не обещают, а делают… Нинка зашилась…

– При чем тут Нинка?

– А разве я говорю, что она "при чем"? Что-то у них там не контачит. – Сергей кивает вверх. Сергей -Ширшов принадлежал к той породе людей, которые работают тем лучше, чем лучше это у них получается. Кудесника неудачи подстегивали. У Маевского вызывали недоумение. Ширшова повергали в уныние и лишали уверенности в себе. Бахрушин понял это и никогда не критиковал Сергея: понимал, что будет только хуже. Как всякий мнительный человек, Ширшов болезненно реагировал на все, что о нем говорят. И даже самая малая, мимоходом брошенная все равно кем – Эс Те или механиком на стенде – похвала удесятеряла его силы. Тут уж он "разбивался в лепешку". У него появлялась бульдожья хватка в работе, злая, остервенелая, расчетливая. Его движения становились безукоризненно точны. Так же точно и цепко он думал. Именно так он работал вчера после того, как пришел Бахрушин, посмотрел его записи и сказал весело: "Сережа! А вы молодец!" Так он работал и сегодня, пока не оказалось, что во второй ступени что-то барахлит. Ширшов еще не знал, что именно, но это уже злило его и мешало работать. Он нервничал. Он часто смотрел на часы. Он ловил себя на том, что прислушивается к голосам наверху.

А наверху, выше этажом, – Борис Кудесник и Юрий Маевский. Перед ними аккуратные ящички приборов, весело перемигивающиеся разноцветными глазками.