Пешка

Пургаторий закрылся, и последним ушел Дэрик. Чтобы быть уверенным, что он не вернется и не передумает, я следил, как он уходит, — этим я его еще мог помучить.

Аргентайн с томительной болью, спрятанной где-то глубоко внутри, тоже смотрела, как он уходит. На поверхностный взгляд мистерия сегодня удалась, но внутри ее была лишь пустота. Мысли Аргентайн все время уносились куда-то далеко, а тело казалось ей свинцовым. Она ушла за кулисы вместе с музыкантами, обняв двоих из них, хороня свою тоску под щитом симба. Спустя какое-то время из задней комнаты донеслись звуки музыки — бесцельной, расслабленной, безвольной.

Я, сам не зная зачем, пошел за ними. Когда я вошел в комнату, музыканты спокойно восприняли мое появление, привыкнув к моему существованию здесь. И только одна Аргентайн почувствовала возмущение.

— Я подумал, может быть, мне надо попрактиковаться. — Я дотронулся до нейроподключателя на шее. — Как ты и говорила.

Моему мозгу не хотелось думать и чувствовать, но работа в симбе все же была лучше заполнявшей меня пустоты.

Несколько музыкантов пробормотали согласие; их любопытство тянулось ко мне. Они устали с ночи, но накал мистерии еще не спал, к тому же долгое время никто — даже случайно — не подсоединялся к ним, не вступал с ними в диалог. Аргентайн неопределенно пожала плечами. Я чувствовал, как в ней зашевелилось, почти помимо ее воли, предвкушение действа.

Я подключил в цепь свое звено. В моем мозгу развернулись, распустились двумерные образы их искусственного дара. Некоторое время я лишь слушал и наблюдал, прислонясь к стене, как Аргентайн сплетает отдельные цвета звуков в песню света, посылая, как в воронку, свое несчастье на поиски того, чего она сама никогда не видела. Но чем сильнее я ощущал меняющееся течение образов вокруг музыкантов, тем глубже просачивалось оно в мою кровь, возбуждая во мне голодное желание вновь вплестись в узор, и не просто какой-нибудь тупиковой ветвью.

— Давай, — нетерпеливо подгоняла меня Аргентайн. — Чувствуй что-нибудь.

Я осторожно вплыл в танец, стараясь не споткнуться и не разрушить его сердце, концентрируясь на фигурах, вливающих в меня наслаждение, зависть, страсть, пробуя поймать в фокус физические ощущения, рождаемые во мне эмоциями. Целое море раздражителей внутри и снаружи моей головы замерцало, когда музыканты ответили на входной сигнал, которого они никогда не пробовали. Их замешательство вскоре стихло, им понравилось. Аргентайн тоже понравилось.

Я принял эхо-сигнал и выпустил его обратно, на этот раз процеживая его так, чтобы обратная связь оставалась под контролем. Я хотел подарить им особое измерение — часть себя в ответ на то, что давали мне они. И, кружа вокруг узора их энергии, я нашел то, что происходило только внутри Аргентайн: часть видения, наполняющего ее, когда она правила симбом, видения, более реального для нее, чем реальность, и все же невидимого музыкантам, потому что оно было слишком неуловимым, непостижимым, чтобы можно было выразить его через грубоватую сенсорную сеть симба. Я чувствовал боль ее отчаяния — отчаяния, потому что акт творения никогда не будет полным.

Я бережно подхватил хрупкий фантом, что парил в ее мыслях, и своим Даром облек его в форму. Потом я выпустил его на свободу — в узор и почувствовал, как упругая волна наслаждения Аргентайн, точно солнечные лучи, согрела меня, когда виденье внезапно стало совершенным, обретя плоть. Лицо Аргентайн оживилось изумлением. И вдруг я почувствовал себя единым целым и частью еще чего-то большего — впервые за долгое время, такое долгое, что и вспоминать-то не хотелось.

Это не было похоже на соединение, поскольку это соединение не было похоже ни на что. Обмен мыслями, со-участие отличались от тех, которые я когда-либо знал, они принадлежали человеческой половине меня. Только человеческой. Трудно было не распускать концентрацию в середине такого плотного входящего потока, но бытие в нем стоило затраченных усилий. И чем дольше мы играли, тем легче шла игра. И наконец, мне стало так хорошо, как никогда в жизни. И показалось, что раньше я был безумцем.

Но потом какая-то мерзкая заброшенная часть моего мозга вспомнила, зачем я ношу нелегальный переходник и для чего я здесь на самом деле. И наслаждение зачахло, как чахнет цветок, чьи соки высосали паразиты. Я перекрыл свой канал доступа, и линии контакта истончились и погасли.

Аргентайн и музыканты повторили за мной, выпадая из симбиоза, закрываясь — один за другим, пока я снова не оказался в середине их молчаливого любопытства.

— Почему ты остановился? — спросила Аргентайн.

— Мне достаточно.

— Было по-настоящему хорошо, по-настоящему ново. — В ее голосе сквозило отчаяние, не имевшее ко мне никакого отношения. — Станет еще лучше, поработай с нами еще. Раскройся, ты недостаточно далеко зашел.

— Давай, Кот, — присоединился кто-то из музыкантов. — Расслабься.

— Погуляем по облакам…

— Да, расслабься.

— Это чувствуется лучше, чем что бы то ни было…

— Я делаю это не потому, что оно чувствуется хорошо! Оставьте меня в покое. Отвалите! — Я вышел из комнаты — прочь от их вопросов и замешательства.

Войдя в аллею за клубом, я остановился, прислонился спиной к стене и безвольно сполз вниз, предоставляя стене меня поддерживать, поскольку ноги не хотели этого делать. Завтра. Завтра ночью я и Страйгер… В моем мозгу что-то завывало голодным зверем, желая, чтобы это случилось. Что-то, что не было мной. Пальцы начали дрожать, но на этот раз пальцами дело не кончилось. Дрожь поползла по плечам, постепенно захватывая, как лихорадка, все тело. Я обхватил себя руками и стоял так, пока дрожь не прошла.

Дверь открылась, и из клуба вышла Аргентайн. Одна. В тусклом свете фонаря костюм ее разбрызгивал искры, словно электропровода при коротком замыкании. Она долго смотрела на меня, затем вынула из кармана леденцы и, положив один в рот, протянула другой мне. Я стал сосать леденец; это особо не помогло, но хотя бы избавило меня от необходимости что-нибудь говорить. Я посмотрел на свое кривое отражение в зеркале, в которое она превратила половину своего лица, и отвел глаза.