Ачи и другие рассказы

Подвергая критике общепринятые теории и гипотезы, автор отнюдь не пытается умалить глубокой ценности существующих трудов. Он преклоняется перед настойчивостью, трудоспособностью, упорством и прозорливостью людей, бродивших, правда, в потемках, но давших наиболее ценное и наиболее высокое из всего, что было доступно в то духовнотемное время. Он отлично сознает, сколь неизмеримо более ценный труд по сравнению с предлагаемым мог бы быть создан каждым из них, будь им доступен уже в то время свет Тайноведения.

В заключение автор считает своим долгом выразить благодарность всем, содействовавшим появлению в свет настоящей брошюры.

О русских былинах известно очень немногое. Вернее, о них неизвестно почти ничего.

Происхождение их теряется во мраке древности. Об авторах их можно только догадываться. О личности «сказителей» идут бесконечные споры. Содержание былин подверглось многократному искажению. Многие из них, несомненно, затеряны, вообще. Самое название «былина» поставлено под знак вопроса.

Первым собирателем русских народных былин был англичанин Ричард Джемс, оксфордский бакалавр, священник при английском посольстве в России, на пути в Англию задержанный кораблекрушением возле Архангельска. В рукопись его, начинающуюся с 1619 года, вошли одни былины московские. Только в начале следующего XVIII века, Киршею Даниловым [8] были записаны и наиболее известные былины киевские и новгородские, которые, таким образом, по рукописному своему возрасту на сто лет моложе московских. В печати же рукопись Кирши Данилова, под названием «Древния Российския Стихотворения» появилась впервые в 1804 году. Кроме этого, до второй четверти прошлого столетия былины, а именно московские, печатались, также с рукописей, лишь в песенниках Чулкова (1770–1776), Попова (1792), Макарова (1803) и др. Но с этого времени начинается прилежное записывание былин с уст народа несколькими ревностными собирателями народной старины, преимущественно П. В. Киреевским (10 томов «Песен», изд. 1860–1874 гг.), П. Рыбниковым (4 тома «Песен», изд. 1861–1874 гг.) и А. Ф. Гильфердингом (1 том «Онежских былин» в 1336 страниц убористой печати, изд. 1873 г.).

«Хотя былины поются в настоящее время и „каликами“, певцами по ремеслу, специальность которых „духовные стихи“, говорит В. Авенариус в своем „Введении к былинам“, „но настоящими носителями и рачителями неродного эпоса являются „сказители“, не промышляющие своим пением, а занимающиеся им, как истинные художники, из любви к искусству. Они, обыкновенно зажиточные крестьяне“ 1. По меткому замечанию другого собирателя былин, Гильфердинга, „былины, по-видимому, укладываются только в таких головах, которые соединяют природный ум с порядочностью, необходимою и для практического успеха в жизни“ 19. Кроме крестьян, „хорошие рапсоды“ [9] встречаются и между некоторыми перехожими ремесленниками, именно, между занимающимися портняжным и сапожным ремеслами» 1.

Эта точка зрения разделяется и В. Миллером, который, впрочем, неоднократно противоречит самому себе. «У нас подобного (профессионального) обучения не было», указывает он в одном месте: «Если мы видим, что былины передаются от деда к сыну и внуку, то это передача не школьная, не основанная на внимательном специальном изучении, а лишь механическое усвоение при случае, насколько хватает памяти и усердия. При такой случайности в традиции, обусловленной отсутствием профессиональных певцов, можно еще удивляться, что и в современном своем виде наши былины сохранили так много старины в именах, древних бытовых чертах и во всем складе и ладе» 2. В другом месте, однако, он приходит к обратному заключению: «Совершенно естественно мы приходим к мысли, что у нас, как у большинства народов, имеющих эпические сказания, были профессиональные их хранители, обрабатывавшие их, исполнявшие их в народе и передававшие их в своей среде новым поколениям профессиональных певцов» 2. «На участие профессиональных петарей указывают традиционный прибаутки, которые мы нередко находим либо перед началом, либо после конца былины… Я предположил, что такими певцами были, главным образом, древнерусские скоморохи» 2. П. Рыбников находит компромисс, указывая, что «главные хранители былин в Заонежье и на Пудожском побережье сказители, а в Каргопольской стороне — калики. Сказители поют по охоте, по любви к искусству, а калики по ремеслу» 3.

Можно считать установленным, что «хранителями этого чудного наследия старины являются исключительно крестьяне; высшие классы уже в XVIII в. порвали свою связь с народным эпосом и утратили к нему живой интерес» 3. Особенно замечательно, что «зовут их слепцами, хотя бы они были совершенно зрячие: явное указание, что это остаток древних слепых Калик Перехожих 8, равно как и то, что лишь самая незначительная часть певцов грамотна» 1. Это обстоятельство, особенно в связи с тем, что былины нигде не записывались, не могло, конечно, содействовать сохранению былин в чистом виде. Хотя «исполнитель не должен был вовсе стремиться к оригинальности, а, напротив, должен был ставить традиционность, как одно из непременных условий своего замысла» 4 и, хотя «крестьяне были только хранителями старины в былевой поэзии, но не развивали ее новыми сюжетами» 2 — все же «народная поэзия оттого неустойчива, что иною не могла удержать ее человеческая память, иною не могло сохранить ее и лелеять дальше сознание безкнижного и бесписьменного народа» 4. Поэтому, вполне естественно, что «при передаче подобного произведения многое в нем переделывалось и изменялось, многое применялось к известным условиям быта; но оно становилось известно всем, и, передаваясь из поколения в поколение, переживало века» 5.

Подобного же мнения придерживается и А. Пыпин. «Ни древность былин, ни древность богатырей не подлежит сомнению. Другой вопрос, в каком виде эта древность дошла до нашего времени. Она, без сомнения, в течение веков сильно подновлена по форме и содержанию эпоса, по самим характерам и историям богатырей, — но в том и другом должна была уцелеть на дне древняя основа, послужившая для дальнейших наслоений и видоизменений, — эти последние нередко до сих пор очевидны для наблюдения» 12. Или в другом месте: «Внешние судьбы народной поэзии, изгнание ея из книги, отсутствие записей, имели то следствие, что в настоящее время мы имеем перед собой только сравнительно позднюю форму народно-поэтического предания, — а именно, хотя в современной песне уцелели нередко отголоски весьма далекой древности, но, с другой стороны, мы не имеем и того, что знал еще, напр., XVIII век… На народной песне отразились разнообразные влияния, более или менее глубоко, или поверхностно касавшиеся целой судьбы народа — внешние и внутренние политические события, изменения хозяйственного быта, народно-бытовое действие церкви, школы и книжности, международные встречи и т. д.» 12.

К этому мнению А. Пыпина присоединяется И. Порфирьев. «Т. к. произведения народной словесности весьма долго оставались незаписанными, то, очень естественно, многие из них совершенно утратились, а сохранившиеся подверглись порче и искажению. Передаваемые устно от одного поколения к другому людьми, незнакомыми с образованием, они дошли до нас с разными ошибками и разными изменениями и дополнениями, какие они получили в разные времена при переходе от одних людей к другим. В них много анахронизмов или смешения разных эпох, лиц и событий».

Кроме этих искажений, оправданных в известной мере самим характером исполнения и передачи былин, необходимо учесть ряд изменений, сознательно или бессознательно внесенных в них собирателями. «В своем собрании песен Чулков поместил произведения народной поэзии рядом с песнями разных стихотворцев», указывает А. Бороздин 4, причем не стеснялся вносить поправки в текст народно поэтических созданий, как это видно из следующих слов его «Предуведомления»: «Сколько я трудился в собрании сих песен, о том ведают те люди, которым известны безграмотные писцы наши, кои пишут, а что пишут, того не разумеют. Их неискусство находил я почти во всякой песне, так что инде ни стиха, ни рифмы, ниже мысли узнать мне было не можно; да я чаю, что они и сами растолковать бы мне не умели; для того принужден был употреблять догадку». — «Таких „догадок“ или, вернее, произвольных исправлений без всяких оговорок», продолжает А. Бороздин, «было особенно много в „Русских сказках“ [10], которые часто представляются самостоятельным переложением Чуйкова».