Весеннее солнце зимы. Сборник

— С детским садом не вожусь.

— Ой, держите меня! — смеялись женщины. — Сам-от два вершка от горшка.

А Капочка уже снова пела:

Ох, река-река, а на ней лодочка -

Что ж ты важничаешь, мой залеточка?

Что ж ты важничаешь? Воображаешь, знать?

За старухой меня не замечаешь, знать!

Тут уж хохот поднялся повальный:

— Ой, бабоньки, лопну со смеху! Это Тонька — старуха, честно слово!

— Ну, Капочка! Вот так Капочка! Держись, Петька!

Юркина соседка, которая тоже и хохотала и кричала, наспех объяснила нам, что Капочке, совсем пацанке, нравится Петька, колхозный киномеханик, а ему, Петьке, — Тонька, та самая, с которой мы уже познакомились.

— Ну, а ей? — задал сакраментальный вопрос Юрка, но ответа не получил — как раз в это время появилась сама Тоня, в цветастеньком платьице, и Юрка, окинув ее испытующим оком, остался доволен: пейзаночка что надо!

Девчата, наверное, рассказывали ей о Капочкиных частушках — Тоня смеялась и, смеясь, оглядывалась на площадку, не минуя взглядом и нас.

Баянист заиграл вальс. Ни я, ни Юрка вальса не умели. Вальс танцевало уже пар восемь. Кстати, не так мало было здесь парней.

— А парней-то… — сказал я Юрке.

— Торфяная электростанция, — объяснил рассеянно он, следя взглядом за Тоней.

Ее лихо кружил Петька.

Капочка, найдя себе пару — девчушку, как и она, — кружилась независимо и залихватски.

После вальса Тоня с девушками подошла к баянисту, о чем-то договариваясь.

— Кадриль… кадриль… — раздалось по площадке. — Кто кадриль?.. Парами, парами…

Пары подбирались со смехом и шутками. Тоня отмахнулась от Пети, выбрала партнером девушку. Наша соседка (сколько ей лет: тридцать, сорок, пятьдесят?), тряхнув короткими волосами, тоже отправилась в круг. У Юрки начался затяжной приступ остроумия. Он каламбурил — слово «кадриль» происходит, как всем известно, от слова «кадрить», рифмовал «кадриль» с «камарильей», называл Тоню «кадриночкой»…

Пары стояли ряд против ряда. Теперь у нашей Тони лицо было серьезное, сосредоточенное и такое наивное, словно она была не старше Капочки.

Гармонист заиграл, и танцующие двинулись навстречу друг другу.

Вот встретились первые, отбили дробь, поменялись местами.

Тоня провела этот тур, насколько я мог судить, с блеском. И уже улыбалась.

Ребят в двух шеренгах было человек пять, не больше, в том числе и Петя.

Отвергнутый Тоней, он пристроился-таки напротив, а поскольку в какой-то из шести фигур кавалеры меняются дамами, то он добился своего.

Меня, помню, кадриль поразила. Сложнейший танец! На большой зальный пол шашечками, да платьица поярче, думал я, так эти калейдоскопические построения хоть сверху рисуй! И в то же время каждому давалось свое соло, каждый раз дуэт двух новых танцоров звучал по-новому. У каждого была своя выходка, своя дробь, свое коленце.

Тоня оказалась плясуньей на все сто: танцевала не только радостно, но и с особою статью. Локоток ее как-то особенно упруго отходил назад. Как-то особенно упруго выгибалась спина. Ноги выделывали что-то замысловатое, смешное, но это не портило дела — наоборот! Волосы ее то отлетали назад, то охлестывали лицо, и она их отбрасывала коротким быстрым движением.

В одном из переплясов — я даже вздрогнул от неожиданности — получилось вдруг, что она смотрит прямо на нас, улыбаясь, как давно знакомым. И снова — пляшут кавалеры, пляшут дамы, пары меняются местами, пары идут друг другу навстречу…

После кадрили долго ещё стоял легкий смех, перешучиванье.

Кстати, в конце кадрили появилась Жанна.

— Что за сельский менуэт? — осведомилась она и тут же пустилась в рассказ о своих злоключениях с утюгом, в котором нужно было разжигать угли — чем бы вы думали? — лучинкой!

Баянист заиграл, может быть, танго, а может, медленный фокстрот, и Юрка вдруг сорвался с места, и вот он уже на площадке с Тоней, и о чем он, интересно,

«заливает», какой из двенадцати стульев подкидывает ей, какой фразой Бендера блещет?

— Ого, — говорит снисходительно Жанна, — Юрочка времени зря не теряет.

Но тут срываюсь с места я и нагло перехватываю даму у Юрки. Моя решимость перехватить ее так внезапна и так велика, что попробуй кто-нибудь из них возражать, я, кажется, сделал бы это насильно.

— Наш-то флегма! — слышу я сзади удивленный Юркин возглас и — презрительный — Жанны:

— Это что, серьезно?

— Ну что ты!

Тоня успевает вовремя убирать из-под моих ног свои, а я успеваю выпалить целую тираду насчет того, что кадриль — это здорово, в самом деле здорово, нет, честное слово! (хотя Тоня не выражает никакого сомнения или удивления), и я рад, что попал сюда (и опять «честное слово»), рад, что встретил ее, и хотел бы, если она не против, проводить ее до дому.

— Проводить? — повторяет она и тут же скороговоркой: — Нет, не надо, еще смеяться будут! А вы вот что, лучше дожидайте меня у дома… А не хитро найти. Ворота у деревни видели? Так крайний домок на взгорке, скамейка у сирени.

— Господи! — восторгаюсь я. — Так я же там сегодня мечтал посидеть!

— Ну вот и посидишь! — вдруг переходит она на «ты». — Только уходи, пока еще «сковородка» не кончилась.

— Ну, ясно, ясно, — тороплюсь я и хочу еще что-нибудь прибавить, но возле нас вырастает этот самый Петя — «от горшка два вершка», хотя вершки, надо признаться, длинноваты.

— Прошу прощения! — кидает он мне, а Тоне: — Мадам, желаете один тур? — И сам же отвечает жеманно за воображаемую мадам: — Ах, ах, как я могу отказать!

— Чертов юнец! — говорит вслед им Юрка. — Насмотрелся кино и корчит донжуана.

Жанна не говорит ничего — она то насмешливо смотрит на Тоню и Петю, то останавливает «изничтожающий» взор на мне. Но эти штучки меня не трогают.

Протанцевав для отвода глаз с какою-то робкой девушкой, которая сильно вздрагивала каждый раз, как она или я сбивались с ноги, я небрежно сказал Юрке, что, пожалуй, уже пресыщен впечатлениями и пойду прогуляюсь один под луной.

Юрка приподнял брови.

— Смотри, чтобы тебе деревенские мальчики ноги не переломали!

— Не боись.

Медленно обогнув площадку, чтобы Тоня видела, что все идет, как условлено, я отправился к ее дому.

До дома я добрался чуть не бегом, но не сразу решился подняться к скамеечке и сесть, а усевшись, чувствовал себя некоторое время не в своей тарелке. «А что как подвох? — думалось мне. — Что как поставят меня сейчас в какое-нибудь дурацкое положение, выльют на голову помойное ведро или еще похлеще отмочат номер…» Однако все было тихо. От деревни дорога уходила вниз, к речке. И поля, и речка виделись обманчиво четко в лунном свете — целиком, но без подробностей.

И было так хорошо все это: и тишина, которой не мешал ни лай собак, ни отдаленный звук баяна, и воздух, и большое спокойное небо, — что я совсем забыл, где я сижу и почему. Представлялись мне какие-то менуэты, кадрили на больших площадках под луной, какой-то обряд приглашения на танец — цветок, молчаливо протягиваемый девушке. Потом мне чудилось, что я живу в этом доме вместе с Тоней, мы уже давно женаты и, как всегда, я вышел ее встречать. Я воображал деревню зимой, накатанный спуск к реке, по которому мчимся мы на санках — щека к щеке — с Тоней.

Отдаленный звук баяна умолк. Несколько раз на улице появлялись люди. Я вжимался в скамеечку, но они до меня не доходили — дом стоял на отшибе, последний в ряду. Люди хлопали калитками, снова становилось тихо, а Тоня все не появлялась.

Наконец я увидел ее. Она быстро шла по улице и, кажется, удивилась, увидев меня, даже что-то пробормотала, вроде: «И этот еще».

Кто там ее рассердил, не знаю, но почему-то я совершенно не смутился этим — луна и воздух совсем меня одурманили.

— Иди-ка сюда, — сказал я просто, как положено мужу, а Тоня ответила с насмешкой, как раздраженная, строптивая жена:

— В самом деле?

— Ну, иди же! — повторил я нетерпеливо.

— Ох, тошнехонько! — сказала Тоня, но в голосе ее уже чувствовались любопытство и смех.