Опознанный летающий обект или двоюродные братья по разуму

Глава 20

ВОЙНА МИРОВ

Все смешалось в доме Облонских...

Л. Н. Толстой "Анна Каренина"

Оглядев разгром, Тамара Павловна остановила свой мечущий молнии взгляд на Чингизхане, надежно устроившемся у Генки на руках. Хотя со времени исчезновения Хмыря прошло уже минут пять и грозный заяц, слегка поостыв, перестал лаять, однако, из его оскаленной пасти все еще доносилось угрожающее рычание. - Я тебе порычу! - нерешительно начала Тамара Павловна. Но чуткое Генкино ухо сразу уловило в этой нерешительности отзвук приближающегося цунами. Недаром этим душераздирающим стихийным бедствиям дают женские имена, ох, недаром. У Генкиного же домашнего цунами кроме имени было еще и отчество, не говоря уже о фамилии, так что бушевало оно, как правило, с утроенной силой. То что происходило сегодня с утра, несмотря на полный разгром и незапланированные полеты по квартире, по сравнению с ним, можно назвать детским лепетом, нежным дуновением ветерка... Поэтому многоопытный Генка, обладающий богатой коллекцией жизненных впечатлений по части взбесившихся стихий, ждать не стал. В то время, когда ударила первая волна, его и след простыл. Вместе с зайцем, естественно. Очутившись во дворе в относительной безопасности, отдаленный от Тамары Павловны стенами, дверьми и лестничными пролетами, Генка не успокоился на достигнутом, а сразу же постарался увеличить расстояние между собой и эпицентром ее неуправляемой силы. Ближайшим оазисом, конечно же, была зона отдыха. Генка туда и отправился. Легкой трусцой. Обычно, из ряда вон выходящие происшествия повергают большинство людей на различные размышления, из которых они делают всяческие полезные умозаключения. Но Генка не принадлежал к большинству. Он не любил жить чужим умом, как, впрочем, и своим. Не было у него такой привычки задумываться. Поэтому первые пришедшие в голову мысли, он приводил в исполнение, как приговор. Если бы кто-то из его учителей смог бы при помощи какого-нибудь нового сверхсложного прибора стать свидетелем процессов, происходящих в мозгу у "Саксофона", эти наблюдения, несомненно, послужили бы темой нескольких докторских диссертаций: во-первых, по педагогике, во-вторых - по психологии и, наконец, по уголовному праву. Но на этот раз объем информации настолько превысил размеры Генкиного мозга, что не поместившиеся мысли и факты вились вокруг его упрямой головы со стоящими дыбом волосами, как мошкара. Он от них и отмахивался, как от мошкары. Да так активно, что ни одной не удалось ужалить его настолько сильно, чтобы он хоть бы почесался. Однако, несмотря на это, настроение у него сделалось прегадостное, что при его наследственно-нелегком характере было чревато различными тяжелыми последствиями, социально-опасными для окружающих. А тут еще "Саксофон" вспомнил, что за всеми этими утренними неприятностями он так и не позавтракал. Надо заметить, что это обстоятельство никак не улучшило его настроения. Скорее даже наоборот. Как говорится, голод не тетка. Он, если честно, по характеру напоминал Генке скорее мать родную, Тамару Павловну, то есть... Короче, Генка в один миг озверел. Верный Чингизхан, который, в свою очередь, благодаря собственным музыкальным упражнениям со злополучной банкой и вытекшими из них последствиями, маковой росинки в пасти не имел, ни в чем не отстал от своего озверевшего хозяина. Он завертелся у него на руках, зарычал и начал шарить косыми глазками вокруг в поисках какой-нибудь мало-мальски подходящей собаки. На предмет учинения скандала. Отрицательные эмоции у этой пары как-то не держались внутри, стоило только подвернуться кому-нибудь, на ком можно было их сорвать, как они тут же выплескивались на неудачников в полной мере. И на сей раз зайцу с Генкой долго искать не пришлось. Из-за дома появились Валерка с Юркой. Лучших объектов для приложения разбушевавшихся отрицательных зарядов и придумать было невозможно. Во-первых, так уж издавна повелось, что Генка не упускал случая задеть приятелей, а во-вторых, как-никак, а проклятую банку-то они во двор прифутболили. Единственное, что в Генкином мыслительном процессе не составляло никакой проблемы - это найти повод для драки. В этом им с Чингизханом равных не было. Поэтому начали они одновременно... Генка давно усвоил для себя, что война без объявления имеет все преимущества. И зайца обучил тому же. Так что теперь они: один не говоря ни слова, другой даже не зарычав, кинулись на предполагаемых противников. Первый удар, несмотря на всю его неожиданность, к их удивлению оказался неудачным. Чингизхан, чего с ним ни разу не случалось за всю его заячье-собачью жизнь, промахнулся. То есть, он мог бы поклясться, что Валеркина нога прямо перед ним и он через мгновение вонзит в нее зубы, он уже даже почувствовал в пасти вкус крови... Но зубы клацнули в пустоте и заячье тело, не наткнувшись на препятствие, пролетело по инерции шагов пять, кувыркнулось в воздухе и застыло, распластанное на земле. Генка же, в отличии от своего длинноухого партнера по нападению, наткнулся на какую-то непреодолимую стену. А так как он сделал это, как делал все, со всего маха, то у него из глаз посыпались искры, на лбу начал вздуваться зловещий синяк, а правая рука повисла плетью. - Уй-уй-уй! - завыл он. Валерка же с Юркой по-прежнему стояли перед ним как ни в чем ни бывало. Чингизхан за свою короткую жизнь испытал столько различных приключений, а в жестокой борьбе за существование столько раз выходил победителем, что испугать его было практически невозможно. Но при виде этих двоих, его вдруг захлестнуло неведомое до сих пор темное чувство страха, которое он, правда в меньшей степени, уже испытал сегодня утром, неся в зубах проклятую банку. Что-то неясное ему самому роднило этих двоих с нею. И то ли это родство, то ли собственная беспомощность перед неведомой силой выбивала его из привычной колеи. Чингизхан сел на задние лапы и завыл, потом с безумной храбростью отчаяния понесся на врага. Генка никаких чувств, кроме боли, не ощутил, но и боли было достаточно, для того, чтобы он с удвоенной энергией бросился на Юрку. На этот раз они поменялись ролями, имеется в виду Генка и Чингизхан: первый полетел прямо или даже скорее насквозь, второй же наткнулся на стену. Юрка с Валеркой опять не пошевелились. Неизвестно, вспомнили ли нападающие поговорку: "Бог троицу любит" - но факт, что они предприняли и третью попытку. Тщетно. И эта атака не увенчалась успехом. Их просто плавно отшвырнуло в сторону и они непонятным для себя образом очутились прямо у своего парадного, то есть в метрах двухстах от Юрки с Валеркой, к которым в этот момент с разных сторон приближались Соколов-старший и бабка Мотря с петухом. В руках у Александра Юрьевича был большой футбольный мяч, у бабки же Мотри клубок шерсти примерно такого же размера. Петух шел налегке. Валерка и Юрка заметались. Но Генке было как-то не до них. Что-то необыкновенное происходило как вокруг него, так и в нем самом. Чингизхан прямо на глазах вдруг начал превращаться в щенка колли, у которого от хромого русака осталась только темно-серая масть. А у Генки вместе с болью в руке и синяком под глазом исчезло его безразличие к миру. Откуда-то в голове появились мысли и не только о произошедшем с ним, но и вообще о жизни, о черных глубинах космоса, о бесконечности Вселенной, о добре и зле... Все они были такие интересные и, главное, необходимые, что Генка одного понять не мог, как он столько лет без них обходился. В каком-то блаженном расслабленном состоянии опустился он на крыльцо и, не торопясь, а как-бы смакуя, стал перебирать эти неожиданные мысли, как филателист проглядывает, любуясь, свою коллекцию. А рядом, прижавшись к нему, устроился бывший заяц, а ныне верный пес Чингизхан. Все его чувства легко было прочитать на длинной породистой морде: это было полное блаженство от ощущения наконец обретенного единства собственной формы и содержания.

Глава 21

ВТОРОЙ РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

А поворотись-ка, сынку...

Н. В. Гоголь "Тарас Бульба"

Соколов-старший вплотную столкнулся с бабкой Мотрей уже в том серьезном возрасте, когда судьба его была полностью решена. Собственно говоря, он уже и в пять лет твердо знал, что будет моряком, дальнейшая же его жизнь был лишь подтверждением этой уверенности. Своей детской мечте он не изменил, так как с рождения отличался целеустремленностью. К тому времени, когда он появился в семье Карташевых на нем уже красовалась морская фуражка с крабом и белый китель военного моряка. Короче, ни в выборе жизненного пути, ни в удачах, ни в неудачах бабка Мотря, можно сказать, никакой роли не сыграла. Всем с первого взгляда было ясно, что то чем он стал, полностью являлось его собственной заслугой. В глубине души Александр Юрьевич очень этим гордился. Нет, он честно отдавал дань семейным преданиям собственной жены, но тем не менее за долгие годы у него все же накопилась некоторая доля здорового скептицизма. Не то что бы он полностью отрицал необъяснимое влияние бабки, просто считал, что оно несколько преувеличено, то есть относился к нему, как вообще к легендам, насчет которых еще со школьной скамьи твердо усвоил, что они так и кишат метафорами и гиперболами. В отличии от него, Ирина Вячеславовна верила в уникальные способности бабки Мотри, как говорится, "слепо и безвозвратно". Поэтому, во избежании конфликтов, свои сомнения Александр Юрьевич предпочитал держать при себе. Тем более, что один случай, опять же из детства, внушал ему некоторые сомнения. Однажды, когда он, играя в футбол на первенство ЖЭКа N 17, пробил по воротам команды Малого Козихинского переулка и мяч, минуя вратарские руки в маминых байковых перчатках коричневого цвета, влетел в "девятку", а заодно и в окно карташевской квартиры, так что общий восторженный крик, "Гол!!!" слился со звоном разбитого стекла, перед ним в тот Же миг возникла, невесть откуда вынырнувшая, бабка Мотря и, ни слова не говоря, уставилась на него круглыми, как у совы, глазами, пронизывающий взгляд которых дворовые мальчишки окрестили "рентгеновским". Александр Юрьевич, тогда еще просто Сашка, почувствовал вокруг себя звенящую пустоту, так как ребят в один миг как ветром сдуло. Оставшись один на один с бабкой, он растерялся, она же молча продолжала сверлить его взглядом. "Вот привязалась, - подумал Сашка, - того и гляди дырку просмотрит, уж лучше бы ругалась". Он уже чуть не плакал под этим пронизывающим взглядом, хотя до сих пор даже самая жестокая трепка не могла довести его до слез. И тут произошло неожиданное, бабка, встав на носки, потому что Александр Юрьевич уже тогда был выше ее на голову, погладила его по непокорному чубу. Не позволявший никому, даже собственной матери, никаких нежностей, Сашка сперва не понял что произошло, а потом к полному недоумению всех мальчишек, которые с безопасного расстояния наблюдали всю сцену, нагнул буйную голову и позволил бабке поцеловать себя в лоб. - Больше так не делай! - тихо попросила она. - Хорошо! - пообещал Сашка и слово свое сдержал. От его ноги за всю дальнейшую жизнь не пострадало больше ни одно стекло. Все говорили, что это потому что он вдруг резко повысил класс своей игры. И, очевидно, они были правы, так как зашедший в гости к приятелям тренер юношеской сборной "Спартака", увидев его игру, стал обхаживать капитана со всех сторон. Но из этих попыток ничего не вышло, так как во-первых, Сашка болел за ЦСКА, а во-вторых, в тот год ему пришло письмо из нахимовского училища. И Сашка уехал поступать. И поступил. Бабка Мотря надолго исчезла с его горизонта, но это маленькое, казалось бы, незначительное происшествие Александр Юрьевич запомнил на всю жизнь. Как это ни странно. Сыграло ли оно какую-то роль в его дальнейшей судьбе сейчас уже проверить трудно, но так уж случалось, что когда капитан Соколов попадал в трудные ситуации, а их в морских походах, где обстановка максимально приближена к боевой, всегда хоть отбавляй, он каждый раз нет-нет, да вспоминал незамысловатую бабкину ласку и правильное решение как-то само приходило в голову. Вот и разберись, где тут метафора, а где гипербола. Одно слово - легенда. Когда же сама виновница этих сомнений воцарилась у них на шестнадцатом этаже и с сыном начало твориться что-то странное, Александр Юрьевич загрустил. И его можно было понять. Какой же отец не хочет, чтобы сын пошел по его стопам. Соколов-старший не был исключением. Как он жалел, что сейчас нельзя взять Юрку с собой в плавание. Из истории флота он знал, что раньше такое случалось сплошь и рядом. В рассказах у Станюкевича, например, капитаны все поголовно брали сыновей в море, даже вокруг света. Конечно там, далеко от земли, от Ирины Вячеславовны, в суровом мужском коллективе, легче было воспитывать Соколова-младшего на собственном примере. Особенно остро в последнее время стояла проблема контакта. Каждый отец рано или поздно начинает замечать, что он с собственным сыном разговаривает на разных языках. И чтобы им договориться, кому-то нужно выучить язык другого. Кому? Естественно, более старшему и более умному. И вот, когда Александру Юрьевичу казалось, что он его уже выучил и можно вроде бы начинать договариваться, он уже и рот раскрывал, ан глядь, а сын снова заговаривал на другом. И без словаря его понять было невозможно, а он если и понимал отца, то вида не подавал. И, самое главное, где взять-то этот словарь, если его в природе не существует... Когда Александру Юрьевичу было столько, сколько сейчас Юрке, любой, так называемый "мужской", разговор начинался со слов: "Когда мне было столько лет, сколько тебе..." - либо их разновидностью: "Я в твои годы..." В то время эти слова у всех буквально в зубах навязли. Чаще всего Сашка Соколов слышал их в радиопьесах. Так что как только объявляли, что будет "Театр у микрофона", он тут же выключал радио. Но от этого легче не становилось. Из фильма в фильм усталые седоватые отцы то и дело швыряли с упреком в голосе эти слова шпанистым подрастающим сыновьям. Хоть в кино не ходи. Но и в книгах было то же самое. Как сговорились... Говорят, детские впечатления самые сильные. Поэтому, наверное, как только Соколов-старший решался завести с сыном серьезный разговор, проклятые слова так и лезли на язык, так и лезли. И от них Александру Юрьевичу, как в детстве, сразу становилось тошно и все, что он хотел сказать, казалось бессмысленным. Этим утром, бреясь, Александр Юрьевич внимательно оглядел себя в зеркале. Седины не было. На него глядели молодые веселые глаза. Лицо было тоже молодое, без единой морщинки. Соколов-старший осмотром остался доволен. Он вдруг вспомнил, что "капитаном" во дворе его прозвали не только потому, что он мечтал о море, и полез на антресоли, приняв решение поговорить с сыном на своем языке. Мяч лежал в самом углу. Он был все тот же, потертый до белизны на швах, с латаным-перелатаным баллоном, короче, тем самым, которым когда-то Сашка Соколов разнес вдребезги окно карташевской квартиры. Александр Юрьевич подбросил его на руке и ласково погладил по кожаному боку. На удивление, несмотря на многочисленные заплатки, мяч удалось надуть сразу. Как когда-то, прижимая его к себе, капитан сбежал по лестнице вниз, в считанные секунды одолев все тридцать два пролета. И во двор выскочил уже не капитан первого ранга, а Сашка Соколов из Трехпрудного переулка, как будто мяч обладал такой магической силой - возвращать прошлое. Едва коснувшись ноги, он взмыл в воздух, застыл на мгновенье и, опустившись на землю, забился мелким дриблингом от носка к носку, и вновь подлетел вверх, и трижды столкнулся с головой капитана, как будто крепко расцеловал по-русски. А потом вновь вниз с ноги на ногу обманными финтами между кустов и деревьев, в полном согласии и взаимопонимании, так словно ни разу не расставались они за все эти долгие годы. Эх, сюда бы еще ребят из Трехпрудного... Эх! Так носился он, ошалев от счастья, какое-то время, приведя в недоумение дэзовского сантехника, который в отсутствии Тамары Павловны (как мы с вами знаем по уважительным причинам) совсем отбился от рук и слонялся по двору в состоянии блаженного ничегонеделания. Вдруг краешком глаза Александр Юрьевич увидел собственного сына с непременным Валеркой Ерохиным. Тогда капитан наконец остановился и подумал, что это очень ко времени. Итак, для разговора по душам теперь наличествовали все компоненты: с одной стороны он, с другой - сын и мяч посередине. Проблема оставалась только в том, как начать диалог. Вот в чем вопрос... Но пока Александр Юрьевич обдумывал его, перед друзьями как из-под земли вырос скандально-известный Генка "Саксофон" со своим разбойным зайцем. Соколов-старший затаил дыхание. Всеми возможными способами он внушал сыну, что самому в драку лезть не следует, но и, в свою очередь, спуску никому не давать. Сам он считал эту истину чуть ли не главной. Теперь ему представился случай наблюдать результаты своего, так тщательно проведенного, посева. Надо сказать, что всходы, которые он дал, очень удивили Александра Юрьевича. То, что он увидел никак не походило на ординарную драку. Капитан даже подумал сгоряча, что в его время это выглядело как-то иначе, но тут же одернул себя, драка-то уж всяко должна бы выглядеть во все времена одинаково, "ретро-драка" - абсурд, как, впрочем, и "нью-драка". Однако, то, чему он стал свидетелем ни на что вообще похоже не было, а уж меньше всего на дворовую мальчишечью потасовку. Его сын вместе с неразлучным другом, несмотря на умелые выпады Генки и нахальные происки зайца, сопровождавшиеся каратистскими скачками, выкриками, свирепым рычанием, умудрялись уворачиваться, оставаясь целыми и невредимыми и, что самое главное, при этом не двигаться с места. "Да, - подумал Александр Юрьевич, - с ними и в самом деле что-то происходит, не могли бы они вот такое с бухты-барахты вытворять, тут без бабки дело не обошлось". И только он об этом подумал, так она тут как тут: идет, как ни в чем не бывало и в руке моток шерсти держит. Размером с мяч. А за ней петух не торопясь поспевает. Генку же, наоборот, как ветром сдуло. Александр Юрьевич тоже мяч на вытянутую ладонь положил и нерешительно направился к сыну, а тот заметался между ним и бабкой, от его неподвижности и следа не осталось. А Валерка Ерохин, тот и вовсе, видимо, сбежал, то есть сразу его не стало. Был и нету. Ну, а бабка мимо Юрки прошагала, как будто и не заметила, Александру Юрьевичу даже обидно стало, будто и не сын там его в растеряности мельтешит, а пустое место И петух вслед за нею так же индиферентно прошествовал. Что за ерунда?