Рифтеры (Сборник)

«Поле Бродмана 37».

– Что это за красные пятна? – спросила Кларк.

– Эти отделы мозга отвечают за зрение, – ответила кабина. – Могу я опустить щиток шлема, чтобы осмот­реть глаза?

– Я ношу линзы.

– Роговичные накладки не помешают сканированию. Могу я приступить?

– Давай.

Щиток скользнул вниз. Сеть из крохотных бугорков пунктиром расчертила его внутреннюю поверхность. Гул машины глубоко отдавался в черепе Лени. Она начала считать про себя. Прошло двадцать две секунды, прежде чем щиток вернулся на место.

Сразу после надписи о 37‑м поле Бродмана появилась следующая: «Обл. желт, пятна НОРМ» [70] .

Жужжание стихло.

– Вы можете снять шлем, – объявила машина. – Каков ваш хронологический возраст?

– Тридцать два. – Она повесила шлем на крючок.

– Претерпевало ли ваше визуальное окружение значительные изменения в период от восьми до шестнадцати недель назад?

Целый год, проведенный в светоусиленных сумерках источника Чэннера. Путь на сушу ползком, вслепую по дну Тихого океана. А потом неожиданно яркое небо...

– Да. Возможно.

– В вашей семье были зафиксированы случаи инсультов или эмболий?

– Я... Я не знаю.

– Умирал ли недавно кто‑то из ваших близких?

– Что?

– Умирал ли недавно кто‑то из ваших близких?

Лени стиснула зубы.

– У меня недавно умерли все близкие мне люди.

– Менялось ли за последние два месяца давление окружающей вас среды? К примеру, находились ли вы на орбитальной станции или в негерметичном воздушном судне? Совершали ли вы погружения на глубину более двадцати метров?

– Да. Совершала.

– Во время дайвинга вы проходили декомпрессионные процедуры?

– Нет.

– Какова была максимальная глубина, на которую вы погружались, и сколько вы там пробыли?

Кларк улыбнулась:

– Три тысячи четыреста метров. Один год.

Кабина на секунду замолкла, но потом продолжила:

– Люди не могут пережить подъем с такой глубины без декомпрессии. Какова была максимальная глубина, на которую вы погружались, и сколько вы там пробыли?

– Мне не нужна декомпрессия, – пустилась в объяснения Лени. – Во время погружения я не дышу, все обеспечивали электри...

«Минуту...»

Она сказала, декомпрессии не было.

Разумеется, зачем? Пусть те, кто бултыхаются на поверхности, дышат из громоздких баллонов с кислородом, рискуя словить азотное опьянение или кессонную болезнь, если им случится залезть глубже положенного. Пускай они мучаются от кошмаров, в которых взрываются легкие и глаза, тускнея, превращаются в гроздья мясистых пузырей. У рифтеров был иммунитет к подобным неприятностям. Внутри станции Лени дышала, словно находясь на уровне моря, а снаружи не дышала вообще.

Не считая одного раза, когда ее буквально скинули с неба.

В тот день «Рыба‑бабочка» медленно опускалась сквозь темный спектр вод, из зеленого в синий, а по­том и в бессветный мрак, истекая воздухом из тысячи порезов. С каждым метром океан все больше проникал внутрь подлодки, сжимая атмосферу в единственном пу­зыре с высоким давлением.

Джоэлу не нравился ее вокодер. «Я не хочу провести последнюю пару минут слушая голос машины», – сказал он тогда. А потому Лени осталась с ним, дыша. Когда пилот – продрогший, напуганный, измотанный ожида­нием смерти – наконец открыл люк, они уже погрузились, наверное, атмосфер на тридцать.

А она стала в ярости прорываться на берег.

Это заняло много дней. Подъем происходил постепенно, его хватило бы для естественной декомпрессии, газ в венах, по идее, должен был спокойно выйти через альвеолярные мембраны – если бы работавшее легкое постоянно использовалось. А оно не использовалось: так что же тогда случилось со сжатым воздухом из «Рыбы‑бабочки», оставшимся в ее крови? Лени не умерла, а значит, его уже не было.

Газообмен не ограничивается легкими, вспомнила она. Дышит и кожа. Пищеварительный тракт. Не так быстро, конечно. И не так эффективно.

Может, недостаточно эффективно...

– Что со мной произошло? – тихо спросила она.

– Вы недавно перенесли две небольших эмболии в мозгу, которые периодически влияют на ваше зрение, – сообщила медкабина. – Скорее всего, ваш мозг компенсирует эти провалы сохраненными образами, хотя для уверенности мне хотелось бы понаблюдать такой эпизод в действии. Также недавно вы потеряли кого‑то близкого: скорбь может быть фактором, катализирующим высвобождение визуальных...

– Что значит «сохраненными образами»? Ты хочешь сказать, что это воспоминания?

– Да, – ответила машина.

– Чушь собачья.

– Нам жаль, что вы так себя чувствуете.

– Но ничего такого никогда не происходило, ясно? – «У этой железяки дерьмо вместо мозгов, почему я вообще с ней спорю?» – Я помню свое детство, твою ж мать. Я бы не смогла его забыть, даже если бы попыталась. А эти видения, они принадлежат кому‑то другому, они...

«...счастливые...»

– ...они другие. Совершенно другие.

– Долговременная память часто ненадежна. Она...

– Заткнись и просто все исправь.

– В этой кабине нет оборудования для микрохирур­гии. Я могу дать вам ондансетрон, чтобы подавить симп­томы. Но вы должны понимать, что пациенты со столь обширной синаптической перестройкой могут испытывать различные побочные эффекты, такие как легкое головокружение...

Она застыла. «Перестройкой?»

– ...двоение в глазах, гало‑эффекты...

– Стоп, – оборвала Лени машину. Та замолчала.

На экране в основании мозга загадочно мерцало облако фиолетовых звезд.

Она коснулась их:

– Что это?

– Серия повреждений, нанесенных хирургическим путем, и сопутствующие им омертвевшие ткани.

– Сколько их?

– Семь тысяч четыреста восемьдесят три.

Лени перевела дух и даже слегка удивилась тому, насколько спокойна сейчас.

– Ты хочешь сказать, что кто‑то сделал у меня в мозгу семь тысяч четыреста восемьдесят три пореза?

– Следов физического проникновения нет. Раны соответствуют точечным микроволновым всплескам.

– Почему ты мне сразу не сказала?

– Вы попросили меня игнорировать любые данные, не имеющие отношения к вашим галлюцинациям.

– А эти... эти повреждения не имеют к ним отношения?

– Не имеют.

– Откуда ты знаешь?

– Большинство повреждений расположено в стороне от визуальных путей. А другие блокируют передачу образов, а не порождают их.

– Где расположены повреждения?

– Они находятся вдоль путей, связывающих лимбическую систему и неокортекс.

– Для чего используются эти пути?

– Они неактивны. Их функционирование прервали с помощью хирургических...

– Для чего бы они использовались, если бы были активны?

– Для активации долговременных воспоминаний.

«О боже. О боже».

– Мы можем еще чем‑нибудь вам помочь? – спросила кабина спустя какое‑то время.

Кларк сглотнула:

– А когда... как давно были нанесены эти повреждения?

– От десяти до тридцати шести месяцев назад, в зависимости от вашего среднего уровня обмена веществ после процедуры. Эта приблизительная цифра получена из анализа соответствующей рубцовой ткани и роста капилляров.

– Могла такая операция проводиться без согласия пациента?

Пауза.

– Я не знаю, как ответить на этот вопрос.

– Ее могли провести без обезболивающего?

– Да.

– Ее могли провести, пока пациент спал?

– Да.

– Пациент мог чувствовать, как формируются очаги поражения?

– Нет.

– Могло ли оборудование для такой процедуры размещаться, скажем, внутри ЯМРТ‑шлема?

– Я не знаю, – призналась кабина.

В медотсеке «Биб» такой был. Лени иногда пользова­лась им после столкновений с местной фауной. Тогда на снимках никаких повреждений не отражалось. Может, их просто не показывали при тех установках, которые она использовала, и нужно было запросить какую‑то специальную проверку – тест или вроде того.