Зыбучий песок (сборник)

Собственные слова потрясали его, но он так желал хоть какого–то компромисса, что произносил их, сам не понимая, что делает.

— И на том спасибо, — пробормотала она.

— За что?

— За то, что не говоришь, что если я не хочу этой боли и грязи, то я не в своем уме. Господи, в какой же башне живут эти психиатры вместе со своими идиотскими теориями! Никто из моих подруг не хочет иметь детей!

Когда вы прекратите дурацкие разговоры о том, что нормально, а что нет, и спросите самих женщин?

— Вот только не надо по своим самовлюбленным и напыщенным подружкам судить обо всем человечестве!

— Скажи ради бога, чем они самовлюбленнее мужчин? Они хотят всего–навсего тех же прав, какие у мужчин есть от рождения.

— Если тебе нужны оправдания, то ты могла бы выбрать и получше.

— Что?

— То, что если бы ты только боялась беременности и родов, ты не пряталась бы так от разговоров об усыновлении. Все, что тебе нужно, — это уйти от нормальной взрослой ответственности, которая нужна, чтобы воспитать ребенка.

— Что ты от меня хочешь после того, во что превратилась моя жизнь?

— Во что же она превратилась?

— Ты слышал, что я сказала внизу?

— Что ребенок не мой? Ради всего святого, женщина, меня не интересует биологическое отцовство.

— Биологическое отцовство, — передразнила она.

— Единственный способ стать отцом — это воспитать ребенка. И мне абсолютно наплевать, твой он, наш, или вообще ничей.

Она потушила сигарету.

— Значит ты даже не хочешь знать, кто это?

— Зачем? Чтобы пойти и: набить ему морду, или что?

— Не смеши меня. Ты в жизни не сделаешь ничего подобного. Ты же просто тряпка!

Он вскочил на ноги и так сильно сжал кулаки, что раздался хруст. Она отпрянула, словно ожидая удара.

— Прекрасный повод для развода, — произнес он наконец. — Ты этого хочешь?

Наверно для того, чтобы сравняться со своими прекрасными подружками!

Какой по счету брак у Берти Пэрсонс — третий, кажется? В твоей компании все, кроме тебя, или разводятся, или сходят с ума, или спят со своими бабушками!

— Пол, я :

— Пошла ты!

— Что?!

Он сбросил ее руку с подушки, на которую она опиралась, перевернул ее и достал пижаму. Вытащил из–под кровати свою сумку для дежурств и побросал туда тапки, бритву, туалетные мелочи.

— Что ты делаешь? — закричала Айрис.

— Переночую в больнице. Там, конечно, все сумасшедшие, но они, по крайней мере, не вызывают у меня такого отвращения. — Он защелкнул сумку.

— Но ты…

На пороге он обернулся и обнажил зубы в усмешке, больше похожей на оскал черепа.

— Прости, что разочаровываю тебя, Айрис. Но есть вещи, в которых ты должна была отдавать себе отчет, прежде чем выходить за меня замуж. Я не помешался на идее иметь ребенка, но мне не хочется превращаться в суррогат для твоего материнского инстинкта, и я не хочу больше истерик, скандалов и рассказов о психах с разбитыми бутылками, после которых с тобой только и можно заниматься любовью.

Если тебе так уж хотелось выйти замуж за врача, надо было выбирать какого–нибудь Сверда. Нужно быть скользкой холодной рыбой, чтобы добиться такого успеха в его деле.

Лицо ее было абсолютно белым, когда она потянулась за будильником и швырнула его в Пола. Он захлопнул дверь и услышал с другой стороны, как будильник разлетелся на мелкие стеклянные и металлические осколки.

«Вот и все.»

Но он все еще не мог принять то, что подсказывал ему разум: это финал.

Та стадия их семейной жизни, когда они могли позволить себе роскошь забыть наутро вчерашние ссоры, кончилась.

«Может, она поймет, что натворила; может она захочет как–то уладить: Все начнут расспрашивать, что я делаю в больнице. Кто сегодня дежурит?

Господи, хоть бы Мирза. Я смогу сказать ему правду, в крайнем случае Натали, но Ферди и Фил слишком чужие, и…» Он вышел из дома, потом за ворота, и только тогда понял, что совершенно забыл о канистре с бензином. Не поворачивая головы, он бросил взгляд на окна спальни.

Айрис была там и наблюдала за ним.

«Если я вернусь, все начнется сначала. Нет, это слишком серьезно, несмотря на то, что я готов уступить, если она хотя бы подаст знак.» Он уныло побрел по дороге. Дойдя до машины, он кинул внутрь сумку и двинулся дальше, к Йемблской бензоколонке. Гнев не покидал его, пока он шел обратно, заливал бензин в бак, возвращался опять к бензоколонке и заполнял машину доверху, на всякий случай. Дожидаясь, пока продавец отсчитает сдачу, он продолжал спорить сам с собой: уступить или:?

«Все бесполезно. Она права, я тряпка. У меня не хватает сил разорвать окончательно. Если бы она вынудила меня, скажем, проделала все свои дела со Свердом за моей спиной, я бы, может, и не выдержал. Но, боюсь, я готов проглотить все, что угодно, лишь бы не начинать сначала.» Выехав из ворот бензоколонки, он повернул к дому, а не к больнице, и через несколько минут впереди показались его знакомые очертания. Однако, то, что он увидел, проезжая последний поворот, заставило его изо всех сил нажать на тормоз; кровь застучала в висках, и он испугался, что сейчас потеряет сознание.

От дома отъезжало такси. Через заднее стекло он видел светлый контур головы Айрис. Рядом на сиденье лежали три больших сумки, с которыми она всегда путешествовала, и она барабанила по ним кончиками пальцев.

Его она не заметила.

Позже ему пришло в голову, что можно было поехать за такси, обогнать, заставить вернуться. Вместо этого он оцепенело сидел на месте, пока машина не скрылась из виду, повторяя снова и снова:

— Дурак… дурак… дурак…

30

На кухне обраружилась почти полная бутылка шерри. Должно хватить. Роняя капли, он налил полный стакан, выпил, налил опять.

Стук в дверь, и когда он идет открывать, Айрис, вся в слезах, протягивает ему руки и шепчет:

— Дорогой, это ужасно, я не могу через это преступить, я тебя люблю, и если это будет мальчик, мы назовем его Дерек, а если девочка:

Ничего. Никого. Ветер в трубе.

Звонок телефона, он снимает трубку и слышит дрожащий голос Айрис:

— Дорогой, мне плохо без тебя, мне так стыдно, что я уехала — давай начнем все сначала.

Маленький, изящной формы, современный телефон сдвинут со своего места на тумбочке; в записной книжке рядом следы шариковой ручки.

Через дверь падает письмо; он поднимает, читает: «Дорогой Пол, я выхожу замуж за Геллерта, потому что это его ребенок, а не твой, и, поскольку один твой вид грозит мне выкидышем, все дела с тобой будет вести мой адвокат.» Стакан опять пуст. Он налил.

— Я же тебя предупреждал, — вздыхает Мирза. — Почему ты не сделал так, как я говорил? Выяснил бы, по крайней мере, насколько она хочет тебя удержать, и если не хочет, избавил бы себя от месяцев мучений.

И опять; бутылка наполовину пуста.

— Это очень серьезно, — ледяным тоном произносит Холинхед. — Об ответственности и компетентности медицинского персонала неизбежно судят еще и по тому, как они решают свои личные проблемы. Я был потрясен, когда узнал, что ваша жена щеголяет в Лондоне близкими отношениями с отъявленным: гм: плейбоем. Среди больных уже циркулируют слухи. Я не могу допустить подобных вещей. Ваша работа в Ченте заканчивается, как только мы найдем подходящую замену.

На улице с шумом затормозила машина. Он бросился к окну. Но это просто кто–то заехал не туда и сейчас разворачивался у соседних ворот.

— Все еще надеешься, что твоя жена вернется? — Морис Дукинс мерзко хихикает писклявым голосом, который появляется у него только в пиках маниакальной фазы, когда ему море по колено, и он в состоянии сам смеяться над своей манерностью. — А я ей сказал, что ты слетел с катушек, и ей это так понравилось — она все расспрашивала и расспрашивала. Я ей, конечно, все не сказал, только кое–что. Она вне себя. И правда, кто обрадуется, если узнает, что прожил пять лет с психом?

— Конечно, — говорит Олифант, — вы врач, а я всего лишь средний медработник. Но вы не можете отрицать, что берете на себя слишком много.