Самшитовый лес

— По-моему, она из себя строит.

Диктор сказал:

— "Маяк" продолжает свою работу. Передаем легкую музыку.

Вика привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку.

— Приятно, — сказал Сапожников. — Только непонятно, за что.

— За глупость.

Под эту легкую музыку Сапожников и Вика шли по ночной улице.

— Ну так вот… — сказал Сапожников. — Все будет отлично.

— О чем вы?

— Вы уже начинаете радоваться, — сказал Сапожников, не понимая, что это он говорит о себе, — поэтому держите себя на вожжах, понятно? Иначе вас разнесет к чертям от первой царапины.

Они стояли на темной улице. Начал накрапывать дождь.

— Пошли, — сказал Сапожников. — Промокнете. Рассвет скоро.

— Не беспокойтесь, — успокоила она. — Все еще обойдется. Я вам обещаю.

Подоконник был мокрый, крыши серебряные. За окнами хмурый рассвет. Дождик. Как будто кончились прологи, и теперь пойдет жизнь без пустяков. Глаша стояла и смотрела на будильник. Это будильник ее поднял, а не звонок в дверь.

— Это будильник звонит, — сказала.

— Так что же ты?

— Все равно уже утро… Папа, вставай.

Воздух тянет с моря. Глаша догадалась, что сейчас живет в Риге, а то она забыла об этом. Все последние дни была Москва, Москва из-за этого Сапожникова. Особенного ничего не было, а весь дом покачивался на тихой волне, как ресторанчик в порту.

Глаша спросила:

— Как ты думаешь, Сапожников остался ночевать у Вики?

Отец сразу открыл глаза.

— Что ты болтаешь! — сказал он. — Ну что ты болтаешь!

— Он не должен так поступать.

— Он должен тебя спрашивать, — сказал отец, вылез из-под одеяла и начал одеваться.

Потом он прислушался. Кто-то тихо позвонил в дверь.

— Ну вот, он пришел. Иди открой, — сказал отец.

— Не пойду.

— Долго ты еще будешь мне голову морочить?

И пошел открывать дверь.

Глаша включила радио, повернула на полную мощность, и диктор сказал: "…Дописана четвертая страница летописи советского бадминтона. Она может войти в историю под названием турнир Константина Вавилова. Военнослужащий из Москвы — сильнейший мастер волана".

Было слышно, как в прихожей шумит плащ, с которого стряхивают воду. Потом Сапожников сказал:

— С добрым утречком, Агафья Тихоновна… виноват, Глафира Александровна. Как почивали, мамаша?

Глаша обернулась.

— А вы?.. — спросила она.

И ушла.

Барбарисов сказал хмуро:

— Не расспрашиваю об успехах…

— Дурачок ты… — сказал Сапожников. — Трамваи же не ходят. Шел пешком через весь город.

И ему снова вспомнилась вся пустынная дорога, и его громкие шаги по твердому ночному асфальту, и блеск трамвайных рельсов на перекрестках, и внезапные сутулые пары из-за угла — обязательно мужчина в ватнике и женщина в резиновых сапожках: грибники спешили за город, — а потом стал накрапывать дождик, а впереди между домами начал вспухать рассвет, и Сапожников первый раз не чувствовал себя одиноким на пустой ночной дороге.

— Окажи мне услугу, — прошептал Барбарисов. — Повтори то, что ты сказал, только погромче.

— Понятно, — сказал Сапожников, покосился на дверь и сказал громко: — Дурачок ты… Трамваи же не ходят!.. Шел пешком через весь город!

— Да не ори так.

Отворилась дверь, и вошла Глаша.

— Вы хотите есть? — спросила она.

И тут опять раздался звонок. Барбарисов сказал:

— Кого там еще черт несет?

— Это телефон… — Глаша убежала.

— Ну что Вика? — спросил Барбарисов.

— Если мне не изменяет память, я, кажется, втрескался, — сказал Сапожников.

Глаша протянула через комнату шнур и поставила аппарат на стол.

— Это вас.

Сапожников взял трубку.

— Слушаю. Привет… А собственно, почему вы не спите?.. Конечно… Я только что говорил Барбарисову, что я, кажется, втюрился… Почему потише?.. Мне приятно, чтобы об этом знала вся Рига.

Он положил трубку, на него смотрели.

— Ну, братцы, — сказал он, — я отправляюсь к Вике… Спать, видимо, буду только в Москве… Глаша, есть возражения?

— Глаша смотрела на него с интересом. Подняв бровь.

— Мне понравилось, как вы с ней говорили… — протянула она. — И что все вслух… Мне это нравится.

— Вы хороший парень, — сказал Сапожников. — И я вас люблю.

— Я не парень, — сказала Глаша.

— Слушай, от тебя электричество в тыщу вольт, — сказал Барбарисов Сапожникову. — Сегодня ты на моем докладе, не забудь. В Майори… Бери Вику, и приезжайте вместе.

— Если она не заснет, — сказал Сапожников, бойко, петушком, серым козликом выскакивая из комнаты, будто и не было ничего, будто он хмельной, или бездушный, или легко относится к жизни и все его страдания липовые, но, слава богу, жизнь сложней всякого мнения о ней, и это обнадеживает, надо только иметь терпение, а где его взять иногда… Сапожников хлопнул дверью, и квартира Барбарисовых закачалась на тихой волне.

Тихая волна понесла Сапожникова, и он закачался первый раз за эти лютые годы, потому что ему не стало смысла сопротивляться, потому что первый раз он не должен был ни перед кем-то хранить навязанный ему облик, хранить даже тогда, когда все облики были разбиты, и его продали, и четыре года длилась эта метель, эта пытка, когда с него сдирали панцирь и ели живого, как китайцы черепаху.

Они с Викой поцеловались.

Весь день они провели вместе и ели сосиски и яичницу в каком-то буфете, у стойки пили кофе, потом обедали в ресторане "Луна", до смерти хотели спать, потом перехотелось, осталась только лихорадка и гул в ушах, потом вечерело, и пришла пора ехать в Майори. Грохотала электричка. Барбарисов сидел напротив них, а Вика пыталась задремать на плече у Сапожникова.

Все было открыто всем, и никто ничего понимал, а за окошком хмурые поля и мокрые полустанки.

Лекцию Барбарисов читал хорошо, а в перерыве сказал грустно:

— Идите прогуляйтесь у моря. Потом встретимся.

— Нет-нет, — сказала Вика.

И они ушли.

Это было странное, совсем другое море, плоское, серо-сиреневое от вечернего неба до горизонта. По блеклому спокойному песку прогуливались люди в пальто, и на воде, как утки в пруду, сидели белые чайки.

— Иди сюда… я соскучился, — сказал Сапожников.

Она стала перед ним и подняла голову.

— Я все равно соскучился, — сказал Сапожников. — Даже когда ты рядом, я по тебе соскучился. Мне кажется, я тебя сто лет не видел.

Они поцеловались. Потом долго стояли, обнявшись, и никто им не мешал.

— Почему ты такой? — сказала Вика ему в плечо.

— Не знаю… — сказал Сапожников. — Жизнь меня дразнит, как дети мартышку. Протягивает яблоко, потом отдергивает его, и я становлюсь злым и недоверчивым. Тогда я говорю — а подите вы все, не нужен мне ваш сладкий кусок, плевать я на него хотел, обойдусь черной корочкой. И тогда поднимается вопль. Ах так, кричат дети, не хочешь нашего яблочка, ну мы тебе покажем! И показывают, между прочим. Я не доверяю детям.

— Я не ребенок, — сказала Вика. — Ты с самого начала меня не понял. Я здоровая баба. Это у меня только глаза жалобные. Зачем ты соврал, что получил телеграмму?

— Я не соврал, — сказал Сапожников.

Они перешли на шаг в сторону, потому что песок под ними все время проваливался, он только сверху был слежавшийся и твердый.

— Я же знаю, что никакой телеграммы не было.

— Неважно, что не было, — сказал Сапожников. — Важно, что я ее получил.

— Не смейся.

— Я не смеюсь. Я кричу… Неужели незаметно?

И тут диктор неугомонной радиостанции "Маяк" сообщил:

— Советский ансамбль "Березка" отбыл сегодня на родину, завершив триумфальную поездку по странам Среднего Востока.

— Знаешь, хорошо, что у нас не было романа, — сказал Сапожников.

— А у нас не было романа?

— Ну, всяких там плотских радостей.

— Мы просто не успели.

— Нет, не просто, — сказал Сапожников. — Просто это было не нужно.

Они услышали тяжелые шаги по песку, как будто шла статуя командора, но ей было трудно в темноте на Рижском взморье.