Лабиринт Минотавра (сборник)

Итак, два фрагмента одной личности вперились взглядом друг в друга. Кромптон заметил следы увядания дюрьерова тела. Он смотрел на прекрасное тонкое лицо Лумиса, правда, несколько расплывшееся, склонное к полноте. Не остались незамеченными и поредевшие прямые каштановые волосы, искусно причесанные, и яркие глаза со следами косметики на веках, и сластолюбивый изгиб губ, и расслабленная манера держаться.

Это был законченный стереотип сластолюбца, человека, живущего только ради своих удовольствий и неги. Здесь властвовал сангвинический Дух Огня, вызванный слишком горячей кровью, которая возбуждает в человеке беспричинную радость и чрезмерное влечение к плотским утехам. Здесь царил принцип всепоглощающей чувственности, свободной от таких жизненно важных составляющих, как разум и энергия. В Лумисе сосредоточились все потенциальные способности Кромптона к наслаждению, преждевременно отнятые у него и воплощенные в этом человеке; в нем была чувственность, первородная, чистейшая чувственность, которой так недоставало Кромптону, его телу/разуму.

Этот принцип голого наслаждения, который Кромптон всегда представлял себе существующим как бы in vacuo, [14] оказался наделенным собственными чертами характера, не говоря уже о неожиданном осложнении в лице жены и дочери.

– Так, так, так, – насмешливо сказал Лумис, покачиваясь с пятки на носок. – Я предполагал, что рано или поздно вы обязательно здесь появитесь.

– Что это за слизняк? – спросила Джиллиам. (На самом деле она употребила слово nmezpelth из транстаньянского слэнга, почерпнутого ею из лексикона ее отца-чечеточника. Nmezpelth означает «пораженный плесневым грибком», а в переносном смысле – «унылое повторение неприятных телодвижений».)

– Это мой единственный родственник, – сказал Лумис.

Джиллиам подозрительно осмотрела Кромптона.

– Он что, троюродный брат?

– Боюсь, что нет, – сказал Лумис. – Биологически он скорее представляет собой комбинацию из моего брата и отца. Вряд ли найдется какое-то слово, выражающее наши родственные отношения.

– Но ты же утверждал, что ты сирота!

Лумис пожал плечами.

– А ты говорила мне, что ты девственница.

– Ублюдок! Что все это значит?

– Что ж, такие вещи в конечном счете всегда вылезают наружу, – сказал Лумис. – Джиллиам, я должен покаяться перед тобой. Понимаешь, я не настоящий человек. Я всего лишь часть личности этого человека.

– Вот смех-то! – воскликнула Джиллиам и неприятно расхохоталась. – Ты же вечно похвалялся, какой ты великий человек, а теперь я узнаю, что ты и не человек вовсе!

Лумис улыбнулся.

– Моя дорогая, ты не могла удовлетворить даже дюрьерово тело; избави Бог, если бы я оказался полноценным человеком!

– Ах так! – взвизгнула Джиллиам. – Ну это уж слишком! Будь ты проклят! Детка, мы уходим, тебя здесь не ценят!

– Давай, иди ночной официанткой в свое кафе «Последний шанс», где я тебя подцепил! Это, без сомнения, тебе больше подходит!

– Уходим! За вещами я пришлю! И адвоката тоже!

Она схватила на руки Гвендквайфер, которая вопила:

– Не хотю идти! Хотю посмотлеть, что будет с папотькой!

– Не по годам развитая малютка, – заметил Лумис. – Прощайте, мои дорогие! – крикнул он вслед уходящим Джиллиам и Гвендквайфер.

Глава 6

– Вот мы и одни, – сказал Лумис, запирая дверь. Он оглядел Кромптона с головы до ног. Похоже, результат осмотра его не очень обрадовал. – Надеюсь, ваше путешествие было приятным, Элистер? Надолго к нам?

– Это зависит… – начал Кромптон.

– Давайте пройдем в гостиную и поболтаем.

Гостиная Лумиса потрясла Кромптона до глубины души. Он чуть не упал, когда ступни его утонули в глубоком ворсе восточного ковра. Комната освещалась золотистым неярким светом, по стенам непрерывной чередой бежали извилистые легкие тени, то сближаясь и сливаясь друг с другом, то принимая очертания животных или жутковатых чудовищ из детских кошмаров, а затем медленно исчезали в мозаике потолка. Кромптон и раньше слышал о теневых песнях, но видел их впервые.

Лумис пояснил:

– Исполняется довольно миленькая пьеска под названием «Спуск в Ксанаду». Нравится?

Кромптон пожал плечами.

– Это, должно быть, дорогое удовольствие.

Лумис тоже пожал плечами.

– Представления не имею. Это подарок. Присаживайтесь, пожалуйста.

Кромптон опустился в глубокое кресло, которое сразу же обволокло его тело и стало мягко массировать ему спину.

– Хотите выпить? – спросил Лумис.

– Деполимеризованную сарсапарель, если можно, – сказал Кромптон.

Лумис отправился за напитком. Кромптон слышал мелодию, которая будто сама рождалась у него в голове. Мелодия была медленная, и чувственная, и невыносимо горькая, и Кромптону казалось, что он слышал ее раньше, в другом месте, в другом времени.

– Она называется «Свобода без конца», – сказал вернувшийся Лумис. – Прямая аудиопередача. Симпатичная вещица, верно?

Кромптон понимал, что Лумис старался произвести на него впечатление. И надо отдать ему должное – это ему удалось. Пока Лумис разливал напиток, Кромптон разглядывал комнату: скульптуры, занавеси, мебель, безделушки; его чиновничьи мозги быстро подсчитали стоимость – вещи в этой комнате обошлись в кругленькую сумму.

Он глотнул из бокала. Это был эйянский коктейль; по телу Кромптона разлилось ощущение уюта.

– Очень неплох, – неохотно похвалил он.

Он никак не ожидал увидеть Лумиса таким уверенным в себе, таким, как говорится в кроссвордах, sangfroid. [15] Это встревожило его. Достаток Лумиса, его спокойствие и умение владеть собой вызывали беспокойную мысль о том, что Лумис не такая уж ущербная личность, как он считал. А тогда что остается Кромптону? Место маленького или среднего человечка на стволе другой доминирующей личности? Нет, такого просто не может быть. Пройти через все эти сложности и добиться того, что им будет командовать это ничтожество, этот сластолюбец? Нет!

– Я приехал сюда, – сказал Кромптон, – чтобы осуществить реинтеграцию, что, как вам наверняка известно, является нашей законной моральной прерогативой.

– Приехали, чтобы снова заключить меня в ваше тело, да, Элистер? – весело спросил Лумис.

– Наша цель состоит в том, – продолжал Кромптон, – чтобы в результате слияния в единое, новое существо память каждого из нас в равной степени влилась в него, так что равенство в правах будет соблюдено.

– Так вот как это будет, – сказал Лумис. – Но я лично сильно сомневаюсь, что это необходимо. Зачем мне рисковать? Я и так безмерно счастлив.

– Счастье немыслимо для такой неадекватной и усеченной личности, как ваша, – возразил Кромптон.

– Да, между нами, мальчиками, говоря, я понимаю, что вы имеете в виду. Жизнь, посвященная только удовольствиям, без стремления к высшим ценностям, это жизнь собачья. Желания блекнут, Элистер, а я все продолжаю изо дня в день устало повторять одно и то же. Нет, наслаждение – дело нешуточное, наслаждение разрушительно.

– Ну так…

– Но в городе только в наслаждение и играют. Я ведь главным образом массовик-затейник, Эл, и уж никак не мыслитель. Конечно, удовольствия не всегда приятны, но кому мне жаловаться на это? Такова жизнь, не так ли? Человек должен выполнять свою работу, даже если его работа – сплошные развлечения, в которых он давно разочаровался. Вот что значит для меня быть человеком.

– Не думаю, что ваше определение выдержит более или менее глубокое испытание, – возразил Кромптон.

– Именно поэтому я и не собираюсь подвергать его испытанию, – сказал Лумис. – Мой девиз: будь смел, следуй своим побуждениям и игнорируй очевидное!

– И вы всегда живете согласно своему девизу? – спросил Кромптон.

– Пожалуй, да. Я всегда знал, что я не такой, как другие. Но в детстве меня это не волновало. В школе я пользовался большой популярностью. Естественно, не за мои познания, во всяком случае, не за те знания, которые там преподавали. Я многое познал на собственном опыте. Какие сокровища чувственности я открывал для себя в те дни! Раннее отрочество – прекрасное время. Но вы знаете, как это бывает у детей – одно дурачество, ничего серьезного. Серьезное у меня началось с мисс Тристаной де Куна, учительницей истории. Это была высокая дама лет двадцати с хвостиком. Под ее бесформенным школьным балахоном скрывалось тело нимфы. В сексе она была неутомима. А после нее была Гловис, потом Дженнифер…