Посмотри в глаза чудовищ

…В прошлом году я встречался со стариком в Праге. Рана в его памяти – огромная, с двадцать третьего по шестьдесят пятый – постепенно зарастала чужими воспоминаниями и собственными фантазиями. Так, например, он искренне считал, что никакой Второй мировой с ее ужасами на самом деле не было, все это явилось грандиозным наваждением, которое господь послал своему народу для острастки. Потом он, хихикая, рассказал, что Зеботтендорф время от времени, облачившись в короткие кожаные штаны, появляется на Златней уличке и в бессильной ярости колотит кулаками по стене, где для всех, кроме него, открыта дверь. Потом кто-нибудь вызывает санитаров…

Итак, я шел по пустой Москве, дивился на изобильные прилавки, покупал мороженое – себе и всяческие мелкие радости – сослуживицам по музею. С тем, что Африка в этом году мне опять не светит, следовало смириться. Хрип Высоцкого из окон заглушался непристойно-бодрыми спортивными маршами Пахмутовой, слова Добронравова… Куда же делся Гребенников, подумал я. Агату это наверняка бы заинтересовало…

«Смерть под роялем». Или «Убийство по восходящему хроматическому ряду»…

Меня обогнала девушка в белом – как на выпускной бал – платье и стоптанных туфельках на низком каблуке. Под мышкой она несла бумажную папку, а в руке – пластиковый пакет с чем-то объемистым и, очевидно, тяжелым. Была в ее походке какая-то отчаянная решимость – и меня вдруг окатило безотчетной тревогой. Я еще шел, пытаясь разобраться в себе, – а девушка удалялась, – как вдруг меня обогнали два молодых человека, одетых с подчеркнутой «иностранной» небрежностью. Один скосил на меня глаза – и зафиксировал…

Отпустив их чуть-чуть от себя, я ускорил шаг.

Из-за угла ГУМа навстречу девушке шагнули еще двое. Она метнулась, пытаясь обойти, – те с гоготом, растопырив руки, стали ее ловить. Они старались показаться пьяными, но слишком уж старались. Те двое, что шли, – бросились бегом к «месту происшествия»… Сейчас будет применен обычный чекистский прием: «даме плохо». Подъедет машина, возможно, что «Скорая»…

Я давно так не бегал. Кейс мой полетел в сторону, подошвы скользили по асфальту… Я нагнал «иностранцев» в последний момент: они уже хватали девушку за плечи, у одного в руке блеснула игла… Я свел их головы с приличным усилием и услышал характерный треск. Они еще не поняли, в чем дело, и будто бы стояли, а я уже отбросил девушку в сторону и с разворота разнес ногой челюсть одному из «пьяных». Второй умел драться разве что со связанными…

Посторонний запах бензина окутал нас. Я схватил девушку за руку – она упиралась. Она еще хваталась за свой брызнувший пакет с осколками стекла, за разлетевшиеся из папки листки… Страшным усилием я выдернул ее к себе, как из болота. Теперь надо было успеть подобрать кейс – там были все мои документы – и куда-то нырнуть…

И мы успели и подобрать, и нырнуть, и уже сквозь стекло дверей бывшего «Мюра и Мерилиза» я успел увидеть подъехавшую «Скорую»…

У нас было минут десять, чтобы скрыться.

– Ты кто? – дрожа, спросила она.

– Дубровский, – огрызнулся я. – Молчи и не отставай. Я свернул на вонючую лестницу, ведущую вниз. Там были сортиры. К Играм их вычистили, но запах убить не смогли. И еще там была курилка. Пустая.

Я открыл кейс. Футболка с медведем… козырек от солнца… помада… достаточно.

– Переодевайся. Мигом. Я отвернусь.

– Да кто ты такой, чтобы?.. – она задохнулась.

– Потом я тебе все объясню. Главное – выйти отсюда.

– Мне уже все равно не выйти…

– Это ты брось. Так не бывает.

– Там… там мои плакаты остались… листовки…

– О господи, – сказал я. – Какая ерунда. Переодевайся и пошли.

– Ку…да?

– Там видно будет, – я отвернулся.

– Го… това… – буквально через секунду сказала она.

Я оглянулся. Вместо народоволки передо мной стояла «девочка с окраины» в мини-платье (оно же макси-майка), с ярким ртом, в залихватски надвинутой матерчатой кепочке.

– Хорошо, – одобрил я. – Старое платье мне.

Она послушно подала.

Я скомкал его, унес в мужской туалет и, встав на унитаз, запихал в бачок. Найдут, но не сразу. Вернулся. Она ждала. На лице ее проступало недоумение.

– Теперь слушай меня внимательно. Сейчас я беру тебя под руку, и мы медленно и очень спокойно выходим отсюда и идем туда, куда нам надо. Твоя задача – ни на кого не смотреть. Как женщина Востока. Постарайся глубоко задуматься о чем-то. Например, о том, кто я такой. Задача ясна?

– Да, но… зачем все это?

– Поговорим вечером. Давай руку, и пошли. Медленно и печально…

Именно так, медленно и печально, как и полагается ходить под «серой вуалью», мы миновали спускавшихся нам навстречу двух милиционеров, с трудом понимавших, чего от них добиваются товарищи чекисты. Сами же чекисты стояли на галереях и мостиках, высматривая девушку в бальном платье и мужика, которого никто толком запомнить не сумел, но, судя по итогу боя, – горилла… Не забывали они при этом и принюхиваться к покупателям, отчего вид у них делался совершенно идиотский…

В дверях их стояло человек шесть. Моя спутница напряглась, но продолжала идти. И потом, когда и ГУМ, и здание Английского клуба остались позади, когда мы спустились в неожиданную прохладу бесконечно длинного подземного перехода, она вдруг задрожала – по-настоящему. Я обхватил ее за талию:

– Держись, воительница. Скоро привал.

Никем не гонимые, мы спустились в метро. Бабка-контролерша прошипела ядовито в спину:

– Вси равно он на тебе, деушка, не женится, мышиный жеребчик…

…История моей новой знакомой была уникальна, но проста. До нынешнего февраля семья их была по-настоящему счастливой, несмотря на частые переезды и гарнизонный уют. Отец, полковник ВДВ, брат, лейтенант тех же войск, мать, жена офицера, то есть – на все руки, и она, Аннушка. С позапрошлого года – студентка института Герцена…

Все рухнуло в один день, когда, получив сразу два цинковых гроба, упала и больше не встала мать. Аннушка прилетела в Читу на тройные похороны и вдруг узнала, что осталась не только сиротой, но и бездомной: в квартиру уже вселялись другие…

Она не помнила, как прожила эти полгода. Сегодня утром, проснувшись в комнате общежития, она написала десяток листовок, потом спустилась в хозяйственный магазин, купила шесть бутылок растворителя, слила их в одну банку, надела свое лучшее платье, сунула за пазуху отцовскую зажигалку «Данхилл» и пошла на Красную площадь.

Я покрутил зажигалку в пальцах. Щелкнул. Огонек был слабый. Газ почти кончился.

В каком бы состоянии аффекта ни находилась женщина, она всегда действует рационально. Именно сегодня вся московская милиция, не задействованная на Играх, занималась похоронами Высоцкого. Там же была и Лубянка…

Только поэтому ее перехватили уже у самой цели.

А ведь могли и не перехватить…

Внезапно она уснула прямо на Коминтовом диване: сидела и уснула. Я прикрыл ее простыней и отошел к окну – покурить. Еще долго не стемнеет… Откуда-то снизу пел Высоцкий: «…но с неба скатилась шальная звезда – прямо под сердце…» И у самого Коминта было два десятка магнитофонных бобин с записями. Но я не знал, как включается его допотопный магнитофон.

ГЛАВА 15

Коминта похоронили в Ехегнадзоре. За годы войны здесь научились не спрашивать об обстоятельствах явно насильственных смертей.

На кладбище Надежда подошла к Николаю Степановичу, обняла неловко и заплакала – впервые за эти дни… Ашхен же сказала, подбоченясь и выставив вперед ногу: «Я всегда говорила, что вот этим все и кончится!» – как будто речь шла не более чем о визите в вытрезвитель. Потом она хлопотала деловито, лишь изредка замирая и наклоняя голову – будто прислушиваясь к незримому суфлеру…