Мария

Однако я стал "блестящим" учеником.

Оказалось, что я могу воспользоваться непроницаемой маской "не от мира сего". И тогда между мной и моим демоном наступило перемирие, если можно назвать перемирием балансирование на грани истерики. Но он перестал дразнить меня, а я все глубже уходил куда-то, куда-то все дальше, куда-то под землю, бес его знает, куда.

У нас был школьный вечер. Я изображал Роберта Бернса, потому что похож на него, не совсем, конечно, но что-то есть.

Читал свои переводы.

А потом мы танцевали.

Но сначала я только стоял у окна и смотрел на фонари, и слушал, как танцуют, и играет музыка. "Арабески". Было темно, и были вспышки и бегающие "зайчики", а я стоял у шторы. И одна девушка подошла ко мне и спросила, почему я один, а я понес какую-то чушь. Она заботливо взяла меня под руку и потянула за собой. А потом положила мои руки, и мы стали танцевать. Она сказала, что я хорошо танцую, а я смотрел в ее глаза, сначала чтобы перестало кружиться, меня раздражало это мелькание света и эта темнота, потом я уже ни о чем не думал, смотрел в ее глаза, погружался в них, они затягивали меня в себя, как это бывает с книгами, я все смотрел, а музыка все играла и играла, и я, казалось, перестал слышать, и лицо ее как-то изменилось, и тогда возникло это... Точно я на одно мгновение узнал ее или о чем-то вспомнил, но это нахлынуло так внезапно, что я не успел понять, что это такое. Она взвизгнула, и я очнулся, а все смотрели на нас. Она стояла, ошалело и с ужасом смотрела на меня, включили свет, но никто ничего не мог понять. И я ничего не мог понять, а она держалась за бок, и глаза у нее были в пол-лица.

Она убежала.

Я не знал, куда мне деваться. Я перепугался не меньше ее. Побежал ее догонять, хотя не хотел этого, но я хотел исчезнуть.

А потом я шел по улице, и от фонарей все было синим.

В 1985 году я окончил школу. Экстерном, с золотой медалью. Потом я поехал поступать в институт, в который, по моим понятиям, поступить было почти невозможно, а учиться тем более. Мария наблюдала за мной с некоторым страхом, но уже ни во что не пыталась вмешиваться.

Только однажды, увидев у меня на стене плакат со свастикой, она не сдержалась.

- После того, что они сделали в Майданеке?

Я сказал ей, что мне импонирует их готовность драться со всем миром.

- Человек - ничто, нация - все, - согласилась она.

Я стал объяснять ей. Он отождествлял нацию и личность. Растолковывал как школьнице.

Она молчала.

Я стал цитировать Ницше, Библию, Мильтона, рассказал про гуситов, шпарил без остановки, читал по памяти стихи, я был в ударе.

Она молча слушала.

Наконец, я сказал, что антифашисты тоже вели себя иногда как свиньи, а многие преступления приписываются нацистам бездоказательно.

Она не уходила.

- В конце концов. Это древнейший символ, восходящий к добуддийским временам. Означал в разное время единство четырех стихий и вечное движение.

- Разве у них не в другую сторону закручено?

Она спросила ну совершенно ведь обычным голосом! Просто поинтересовалась.

Я сорвал плакат со стены и стал методично, с тихим остервенением рвать его на кусочки.

- Только не оставляй мусор на полу, - сказала она.

И ушла.

Она спросила меня, зачем я так тороплюсь.

- Тебе не терпится уехать?

Я сказал, что у меня мало времени.

- Мало времени, чтобы что? - спросила она.

- Увидишь, - сказал я. - А тупеть за партой вообще идиотское занятие. Хватит с меня.

Тем более здесь, на задворках планеты.

Когда я отрывал взгляд от учебников и тетрадей, лежавших передо мной на столе, поднимал глаза на стену, я всякий раз видел эту картину. "Бонапарт на Сен Бернарде" Давида. Он знал, что мир принадлежит ему. Ему одному.

Я сказал ей: "Теперь-то я знаю английский лучше тебя!"

Она предложила проверить. Это оказалось правдой. Не знаю, огорчилась она или обрадовалась, трудно было разобрать. Кажется, все-таки обрадовалась. Но и огорчилась тоже.

А я стал посмеиваться над ней.

Я много переводил в то время. Больше стихи. Переводить прозу не было особенного желания - читал я свободно. И за пять лет дошел до полного убожества.

Но как же ей-то удавалось! И удается.

Она постоянно читала журналы, поэтому? И книги.

Мне-то было не до книг. Я, видишь ли, все думал, как мир переделать. Спасти, то есть.

Была осень, шел дождь, я был в машине. Она стояла на обочине, а мимо проползали другие машины как на похоронном параде, впрочем, так оно и было.

Я выключил "дворники" и слушал музыку. Курил и слушал музыку. Я вспомнил ее, узнал.

А я-то думал, что давно уже разучился плакать. Может быть, так оно и было.

Май, 1988 г.

- Алло.

- Алло! Мама? Привет. Ну как... у тебя дела?

- Все нормально. А как у тебя, как с учебой?

- Ты уже в отпуске?

- С послезавтра. Я уже взяла билет, так что ты жди, скоро я приеду...

- Да, я как раз об этом хотел с тобой... Вобщем, ты...

- Что случилось? Что-нибудь случилось?

- Да так, ничего особенного. Ты сдай билет.

- Зачем. Ты не хочешь, чтобы я приезжала?

- А ты не можешь перенести отпуск? Ну, уйти попозже?

- Почему попозже? Что произошло?

- Ничего серьезного.

- А почему я не должна приезжать?

- Меня... вобщем, меня не будет.

- Что значит не будет?

- Я должен лечь в больницу.

- О господи...

- Да не волнуйся. Ничего особенного.

- Что значит ничего особенного!

- Немножко нервы расшатались.

- ...

- Мария! Мама, ты меня слышишь?

- ...

- Алло!

- Да, да, я слышу тебя. Это... так необходимо?

- Это уже решено.

- Я приеду к тебе.

- Ну зачем тебе приезжать! Подумай, что ты будешь тут делать?

- Я должна приехать.

(Я начинаю терять терпение.)

- Я все равно буду в больнице. Тебе-то что тут делать?

- ...

- Не переживай, выпутаюсь... Я хотел сказать, приедешь попозже. Я позвоню тебе. Или напишу.

- Нет. Я приеду. Скажи, в какой ты больнице?

- Ну ладно, в областной.

- Жди меня, я...

- У меня кончились монеты, мама. Ну, пока.

- Я приеду, жди меня, я обязательно...

- Ну все, все, мама, целую.

- Да, да, но ты...

Все. Разъединили. Я выхожу из кабины и смотрю на часы. Я отпросился у врача на один час под его ответственность. Через двадцать минут я должен быть на проходной.