Цитатник бегемота

— Может, вы и правы, — пробурчал он. — Солдату негоже обижаться на то, что его самого хотят убить…

Профессор покивал.

— И я о том же, — сказал он. — Убивайте своих евреев на здоровье, и пусть вас тоже убивают… Кляйн неожиданно расхохотался.

— Мне нравится ход вашей мысли, профессор, — весело сказал он. — Вы совершенно правы. Истинная нация сверхлюдей должна выращиваться не в тепличных условиях, а на полях сражений…

— Кажется, сейчас вам будет сражение, — перебил его Иван, краем уха прислушивавшийся к ахинее, которую несли два немца. — Глядите. — Он указал рукой.

К ним стремительно приближалась группа всадников — Десятка три человек. Их шлемы и щиты ярко блестели на солнце.

— С ними мы не справимся, — с легким беспокойством произнес Кляйн. — Их слишком много.

— И не надо справляться, — невозмутимо сказал профессор. — С этими мы разберемся по-другому…

Легкий ветерок приподнял полу его хитона. Иван посмотрел на одежду профессора, потом на свою.

Интересное дело: одежка более раннего времени уступила место другой, совершенно древнегреческого вида, если судить по картинкам в учебнике истории… или еще где-нибудь.

— А как это мы сменили гардероб? — поинтересовался Иван.

— Молчите, Курт, — нетерпеливо сказал профессор. — Так получилось… Какая вам разница? Все продумано…

Иван хмыкнул и хотел было продолжить расспросы, но тут всадники приблизились к ним, окружили, наставили копья.

Как и тогда, в первый раз, мысленно усмехнулся Иван, но тут же, приглядевшись внимательнее к всадникам, вынужден был признать, что не совсем так. Прежние рядом с этими выглядели просто оборванцами и разгильдяями — невзрачное мужичье на корявых лошадках. Нынешние же кавалеристы — на могучих конях, сами здоровенные, сытые, в панцирной броне, в блестящих шлемах с топорщившимися щетками конских волос на гребне, с внушительного вида мечами и тяжелыми щитами… Регулярная армия, закаленная в боях.

— Кто такие? — властно задал сакраментальный вопрос самый здоровенный в броне побогаче.

— Я — философ из Книда, последователь Аристотеля Стагирита, — спокойно ответил профессор, — а это — мои ученики. Мы были в Египте, а сейчас направляемся в армию божественного Александра.

— А зачем? — сдерживая своего грызущего удила могучего коня, поинтересовался македонянин. В том, что это был именно македонянин, сомнений у Ивана не было.

— Я хочу писать историю великого похода, а мои ученики — сражаться в армии великого полководца, — пояснил фон Кугельсдорф.

— Хм, — буркнул всадник. — А сражаться-то вы умеете?

— О да, — заверил его профессор. — Все мои ученики с детства приучены обращаться с оружием…

— И что, все они родом из Книда? — подозрительно разглядывая Кляйна, спросил всадник.

— Нет, конечно, — безмятежно ответствовал профессор. — Есть и фессалиец, и беотиец, и милетцы, и афиняне… а вот он, — фон Кугельсдорф указал на Кляйна, — фиванец…

— Фиванец? — переспросил всадник и несколько брезгливо посмотрел на немца. — Понимаю… Эпаминонд там, священный отряд…

— Да нет, — благодушно сказал профессор. — Вообще-то он вольноотпущенник, а сам родом из Иерусалима… Иван увидел, как вытянулось лицо у Кляйна.

— Понятно, — произнес всадник, разглядывая побагровевшего оберштурмбаннфюрера, который бросал на шутника-профессора яростные взоры. — Да, а кто это у вас тут фессалиец? — вдруг спохватился он.

— Вот этот, — ткнул пальцем в Ивана фон Кугельсдорф. — Родом из Ифамы.

— Да что ты говоришь!.. — воскликнул всадник и спрыгнул с коня. — Землячок, значит!..

Иван чуть было не выругался вслух.

— Как звать-то тебя? — спросил, улыбаясь и подходя к нему, македонянин. Росту он оказался немалого — почти с Ивана, а в плечах — так и пошире него.

— Леонтиск, — ляпнул наобум в меру начитанный Иван, надеясь, что попадет в точку. И попал.

— Как!.. — вскричал пораженный квазиземляк. — Клянусь Зевсом, вот чудеса! Я-то ведь тоже Леонтиск!..

«Пропади ты пропадом со своими чудесами», — получал Иван, любезно улыбаясь в ответ.

— Нет, ну бывает же такое, — радостно продолжал настоящий Леонтиск. — Кого только не встретишь в этих краях… Слушай, давай к нам служить, в фессалийскую конницу под мое начало?..

— О нет, славный Леонтиск, — встрял профессор. — Мои ученики хотели бы служить в пехоте, к лошади они непривычны…

— Ерунда, — отмахнулся легендарный кавалерист. — Лучше конницы ничего нет. А что касается неумения… В армии ведь знаешь как? Не умеешь — научим…

Иван поднял брови.

— …а на все остальное — воля богов олимпийских. Так что, философ, не путайся под ногами и не мешай солдату делать свой выбор.

— Нет, — твердо молвил фон Кугельсдорф. — Оракул сказал нам — только пехота.

— А, раз оракул, тогда — другое дело, — разочарованно протянул Леонтиск. — Ну что же, поспешим в лагерь!..

Прошло два месяца. Немцам и Ивану удалось завербоваться в армию, во вспомогательные отряды пехоты, которые участвовали в подавлении антимакедонских восстаний в Сирии и Присредиземноморье. Не случайно встретился им отряд Леонтиска: восставшие против македонского владычества местные жители были жестоко истреблены. И текла кровь, и пахло горелым человеческим мясом, и гнили трупы на зеленой траве…

Божественный Александр, просвещенный царь, величайший воитель и светоч западной культуры, не любил, когда ему перечили или с ним не соглашались: ему ничего не стоило стереть с лица земли один город, вырезать до единого жителя другой, продать в рабство всех обитателей третьего…

Немцы близко к сердцу восприняли задачи, поставленные перед ними руководством: им по душе пришлось плановое хозяйство истребления, тем более что это был все же западный, а не какой-нибудь там иудейский вариант, хотя и тот был неплох. Как будто и не уезжали из родной Германии, не прекращали трудиться над выполнением и перевыполнением четырехлетнего плана развития рейха.

Скромный труд арийцев был замечен командованием. Им даже удалось перейти из простых пехотинцев-пелтастов в гипаспиеты, которые после битвы при Иссе стали элитными частями армии Александра.

Солдатский быт чужой эпохи стал основой их жизни. Тем временем армия македонских завоевателей готовилась к решающему сражению с царем Персии. В этой битве должна была определиться судьба Азии, да и всего мира, на целые века вперед…

Все это время прошло для Ивана как в тумане. Иногда, в минуты душевной бодрости, он всерьез думал о том, не сошел ли он с ума, не спит ли, в конце концов… Краткий миг просветления проходил, и снова непонятная вялость и апатия одолевали его…

Однажды Иван увидел профессора и поразился, осознав, что не встречал его месяца полтора. Оказалось, что фон Кугельсдорф живет далеко от них, в одном из финикийских храмов. Что он там делал, профессор не счел нужным сообщить, но выглядел он весьма бодрым и свежим.

Когда Иван увидал фон Кугельсдорфа, то почему-то захотел рассказать ему о своей жизни в полубреду, о своих видениях и снах; о том, как, просыпаясь по ночам и засыпая днем, он грезил о запредельном, видел то, чего не мог видеть никогда и нигде прежде: пыльное солнце, тусклое и холодное, застывший ветер, воздух, сквозь который нельзя протиснуться и выйти вон… снег, горячий снег на губах и открытой ране. Темнота подземелий рассудка, опрокинутое и вывернутое наизнанку небо, путешествие вниз и выход вбок.

Профессор подошел к нему.

— «…И вот- зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него — большие железные зубы; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами; он отличен был от всех прежних зверей…» — процитировал он. Глаза его странно блестели, словно профессор с трудом сдерживал веселый смех.

Иван вздрогнул, пробуждаясь.

— Нет, не то, — сказал он удивленно. — Я видел совсем Другое…

— А что же? — насмешливо спросил профессор. Иван хотел было заговорить, но почему-то промолчал, зябко поежившись.

— Холодно, — буркнул он.