Век гигантов

— Для чего вы подвергаете коров инквизиторским пыткам? — спросил Николка.

— Вы видели? — поднял брови Скальпель. — Когда это вы успели? Но если вы видели, то должны были догадаться, что доенье диких коров — работа не легкая. Они брыкаются, бодаются, толкаются, как… черти. Дело в том, что телят их я пристрелил, а мясо засолил, так они мне мстят за своих телят и не позволяют доить себя…

Николка рассмеялся:

— Существует, как мне кажется, более простой способ. Достаточно привязать корову за рога к стене, а одну заднюю ногу к туловищу, тогда она ни бодаться, ни брыкаться не сможет.

— Хо-хо-хо!.. — взорвался Скальпель. — Попробуйте вы подоить дикую корову в таком состоянии, она вас так подоит, в другой раз не подойдете… Хо-хо-хо!.. Ваш способ, милый мой, лишь к домашней корове применим, а не к дикой…

— Ну, я не коровий спец, — сдался Николка, и снова у него мелькнуло недоумение: для чего Скальпель столь фундаментально устраивается в первобытном мире?.. Свое недоумение он передал Скальпелю на решение. У того вмиг задергались щеки и побагровел нос. Выручил его Малыш, прибывший с новой порцией воды.

Но Николка уже заподозрил недоброе, и, когда медик вернулся в пещеру, он настойчиво стал добиваться ответа.

— Видите ли… — Скальпель побледнел, как земля от выпавшего снега. — Видите ли… когда вы заболели, я испугался за вашу жизнь… Подумать только: у вас было заражение крови, а у меня из медикаментов налицо лишь самые элементарные… Чем лечить вас?.. На меня обрушилась громадная ответственность… Я вас ввергнул в этот мир, по моей вине вы подвергали опасностям свою жизнь… И вот в начале вашей болезни я хотел повторить свой прием, — теперь уже для переселения вас и себя обратно в XX век, но…

— Что «но»?! — вскричал Николка.

— …Ничего не вышло… — прошелестели бескровные губы Скальпеля.

— Навсегда?!

— Н-не знаю… но, может быть, и… навсегда…

С Николкой не сделалось дурно, дурно стало Скальпелю. Он пластом повалился на цементный пол. Николка, как мог, привел его в чувство и уложил в постель. Приятели чуть было не поменялись ролями… Хаос мыслей бушевал в мозгу фабзавука:

— А завод? А товарищи?.. А Россия? А революция?.. Как же это? Без него? — Правда, он лишь небольшой винтик во всем этом. Правда, ни завод, ни Россия, ни революция не погибнут без него. Но он-то, он-то как обойдется без них? Как он — человек XX века, века машины и электричества, он — стоявший на грани к социализму, как он сумеет примириться с какой-то неизвестной плиоценовой эпохой, где махайродус является владыкой жизни, где нет людей, ни городов, ни заводов?!

Поднялся с постели врач и, попадая в ход мыслей фабзавука, произнес торжественно и мрачно:

— Друг! Не будем впадать в уныние. Наша участь не так уж плоха. Была бы она во сто крат горше, если бы из людей мы являлись на этой земле единственными. Но мы — не единственные. Земля населена разумными существами, подобными нам, и я смело утверждаю, что эти существа по духу вам более близки, чем мне: ибо они не признают частной собственности, следовательно, они — коммунисты…

Николка сразу стряхнул с себя всякое отчаяние и, забыв о своей слабости, вскочил с постели, подобный резвой сайге.

— На основании чего делаете вы последнее утверждение? — спросил он, слегка волнуясь.

Врач отвечал торжественно и мрачно по-прежнему:

— На основании того, что они у меня украли молот.

— Но это могли сделать и обезьяны? — предположил Николка с тревогой в голосе.

— Нет, мой друг, сомневаться не приходиться, что кража совершена первобытными обитателями этой земли и обитателями разумными. Об этом мне рассказал Керзон, поведали отпечатки ног вокруг стен и сами вы, когда рассказали мне о чьих-то глазищах, смотревших на вас через окно в потолке. Скажу вам более: я уверен, что в самом ближайшем будущем нас может посетить многочисленное общество первобытников. Нет сомнения, что укравшие молот были только разведчиками… Они вернутся и приведут сюда все общество. Вопрос только во времени: как далеко расположено оно отсюда.

У Николки на душе разлилась такая приятность, будто его угостили душистым липовым медом. Перспективы жизни в плиоцене стали вдруг страшно заманчивыми. Но он поспешил вступиться за репутацию первобытников, которые, как уверял врач, были ему родными по духу.

— Ловлю вас на логической ошибке, — сказал он, — вы предположили, что у наших первобытников еще нет частной собственности, и в то же время сказали, что они украли у вас молот. Должен вам пояснить, что там, где нет частной собственности, нет и слова «кража». Кража появилась вместе с частной собственностью, и это есть одно и то же.

Врач задумался на минутку. Угрюмые морщинки на его лице стали таять одна за одной, перегруппировываться в новые запутанные образования, и вскоре вместо них появился старый знакомый Николки — причудливый переплет из хитро-загадочных морщинок.

— Я делаю кое-какое различие между понятием «частная собственность» и понятием «кража», — наконец, сказал он, плотно усаживаясь к Николке на кровать. — Предмет, произведенный лично мною, собственными моими руками, не есть украденный у кого-нибудь. Я никому никогда не отдам его, и все-таки никто не может сказать мне, что я его украл.

— Дудки! — возразил Николка. — Раз вы говорите, что данный предмет, пускай даже произведенный лично вами без эксплуатации чьего-либо труда, вы «никому никогда не отдадите», то этим самым вы крадете у другого человека возможность пользоваться данным предметом…

Скальпель энергично возразил на это, на его возражение последовала очередная отповедь Николки, на отповедь — новое возражение… Приятели сцепились в ожесточенном споре, забыв о коровах, о лошади, о птицах, о Малыше, безнадежно трубившем у ворот, обо всем на свете.

К концу спора, когда на дворе уже стало темнеть, Николка договорился до того, что назвал Скальпеля «контриком» и «вообще антисоциалистом». Скальпель же, яростно возражая против такого обвинения, доказывал, что «он, во-первых, не контрик, а такой же социалист, как и Николка, только не большевик», во-вторых, что «социализм может быть осуществлен не раньше, как в 25 веке, а то и позднее» и, в-третьих, «он вообще не уверен в возможностях осуществления социализма»… В довершение всего он предложил Николке торжественное пари:

— Вот мы встретимся с первобытным человечеством, которое, по всей вероятности, находится в стадии первобытного коммунизма; у него еще нет частной собственности, потому что нет никакой собственности, — мы познакомим это человечество с нашей техникой и культурой, отбрасывая отрицательные стороны последней; попробуй-ка вы после того насадить среди него социализм или, по крайней мере, удержать в чистоте и неприкосновенности его старый, первобытный коммунизм… Даю голову на отсечение, что, как только первобытники вкусят плодов от нашей культуры — даже без отрицательных ее сторон, — среди них тотчас же выделятся способнейшие, и возникнет класс буржуазии…

Смеясь над «социологическим невежеством» Скальпеля, в своем пророчестве относительно «выделения способнейших» повторившего заблуждение старых экономистов, — заблуждение, которое даже современные буржуазные экономисты отвергают, — Николка пари принял, и приятели улеглись спать.

5

Друзья готовятся к встрече первобытных гостей. — Скальпель надеется разрушить устои первобытного коммунизма. — Одним прекрасным утром… — Скальпель в обезьяньем окружении. — Крушение надежд. — Плененная обезьянка. — Мастодонт что-то вспоминает. — На восток, так на восток!

Протекло две недели. Вопреки предсказанию врача, Николка встал не по истечении первой недели, а в середине ее, и к концу второй чувствовал себя по-прежнему здоровым. Ошибка врача оправдалась тем, что он привык делать свои медицинские предсказания на фоне «культурной» обстановки XX века, тогда как здесь обстановка не была «культурной», зато была первобытно-здоровой.