Двери паранойи

е теперь. Тезисы доклада об отчуждении я аккуратно сложил вчетверо и спрятал в карман. Будет чем подтереться.

Поскольку четверо подонков снова обретали подвижность и начали поносить меня на своем подростковом новоязе, я профилактически пнул каждого под ребра и направился в сторону зоопарка, манившего густой тенью, а также глубокой тишиной кладбища диких животных. Я и сам чувствовал себя животным. В наследство от цивилизации мне достались только прямохождение и вторая сигнальная система. Все прочее – инстинкты, сиюминутность существования, способы выживания – можно было смело уподобить звериным.
* * *

Город – гигантская ловушка, где теряют жизнь. Одни – медленно, другие – быстро. Четвероногих привозят сюда, чтобы умертвить при помощи поточной технологии; двуногие приходят сами. Кладбища разрастаются, уходят под землю, формируют подземные этажи. Повсюду накапливается информация о смерти – она висит в воздухе, и она же отпечатана в камне. Гигабайты и терабайты отравы, рака, СПИДа, белокровия, не подверженные противодействию ветра, солнца, антивирусов, времени. На редкость стабильные программы самоуничтожения расы идиотов.

Так о каком будущем твердят наши «вожди», заживо разлагающиеся в своих кабинетах?

49

Свой первый ночной приют в качестве бездомной собаки я обрел на задворках зоопарка, там, где к его ограде примыкают покосившиеся развалюхи – клочки, оставшиеся от бывшей Клочковской улицы. Вначале хотел сунуться в местечко потеплее – какой-нибудь антилопник или бегемотник, – но потом посмотрел на четырехметровый забор и увял. Охрана рядом, да еще братья меньшие поднимут шорох – оно мне надо?

Решил не дразнить судьбу, залез в тут же попавшийся на глаза полуразрушенный сарай и скорчился среди разбухших от влажности досок и мертвых пауков.

Сквозь щели задувал ветер и светили звезды. Сон долго не приходил. От нечего делать я смотрел на то, как мигающие точки пересекают темные провалы. Все происходило ужасающе быстро. Незаметно и сам провалился в одно из бездонных ущелий. Но там уже не было звезд.
* * *

Проснулся я от холода. И почувствовал себя резиновым мешком, наполненным стылой кровью. Как ни крутись, согреться уже невозможно – организм промерз насквозь. Вот когда с тоской вспоминается обывательское житье-бытье! Скучно до одури, зато тепло до сладкого мления. Эх, ванночки, кроватки, грелочки, комнатные тапки…

Я вдруг ощутил тщательно скрываемую привязанность к гобеленам с оленями и разнокалиберным слоникам на комоде. Было в этом что-то здоровое, что-то чрезвычайно привлекательное: тупая, непоколебимая уверенность в прочности заведенного раз и навсегда порядка. Мол, наши гнездышки вечны, а сами мы никогда не умрем!

Мне же, чтобы не умереть, требовалось хотя бы немного размяться. Разгибаясь, я хрустел, как новенькая купюра. Орион – созвездие, ненавистное всем замерзающим, – ярко пылал на юге сквозь мутную линзу земной атмосферы. Лужи покрывались коркой льда, стекленели, словно глаза умирающего. Природа тоже превращалась