Детский сад

Аллилуйя. Осанна.

Все так же улыбаясь, Милена, пошатываясь, поднялась. Она встала и побежала по траве. На ней были сандалии на босу ногу — чувствовалось, как щекочут ступни травинки и как овевает поток воздуха, свежего от выдохов кустов, деревьев, травы. Это дыхание обдавало ее и лучезарно ощущалось на коже, сталкиваясь с родопсином, разлагавшим его на сахар и соду, от которой покалывало нервные окончания на коже, ее зрячей коже, ощущающей на себе колеблющиеся волны света.

У травы были колени и локти, и выпростанные руки, в которые Милена восторженно упала. Упала и начала с восхищением смотреть по сторонам.

— Милена! Ма! — кричали сзади взрослые.

Все было защищено, ограждено светозарными доспехами света. Она взглянула себе на руку и увидела, как она вбирает и излучает свет. Она поглядела наверх и увидела деревья — увидела, как те отворачиваются, подобно Жужелицам, сходясь и расходясь в переменчивом фокусе.

Милена рассмеялась.

— У-ху-хууу! — кричала она, взбрыкивая ногами.

Над ней склонились взрослые.

— Ма, солнышко, с тобой все в порядке? — взволнованно спрашивала Сцилла.

Милена перевернулась с боку на бок и потрясенно замерла, настолько неожиданно для нее было увидеть перед собой Сциллу. Лицо подруги было настолько изможденным, что, казалось, имело еще большее сходство с черепом, чем у самой Милены. Ввалившиеся глаза были изнурены, изнурены необходимостью разыгрывать из себя няню. «Если хочешь, можешь просто послать меня подальше», — подумала Милена.

Рядом присел на корточки Берри, попав таким образом в поле зрения. Он теперь широко улыбался. При этом малыш не отводил внимательного взгляда от лица Милены, и Милена — уже не режиссер — подумала: «Он понимает». Она ответила ему взглядом на взгляд и улыбнулась. Он не отводил глаз.

— Зачем ты так бежала? — допытывалась Сцилла. — Ты не ушиблась?

— Мы все ушиблены. Только не падением.

Милена имела в виду свое падение в траву, радушно распахнувшую навстречу свои объятия. Вместе с тем фраза прозвучала как какой-то намек. Милена обеими руками ласково погладила траву, ощутила ее шелковистость.

— А-а-а.

Трава знала. Она неспроста так раскрылась ей.

— Наверно, — произнесла она заплетающимся языком, как пьяная, — я становлюсь Жужелицей.

Она действительно так считала.

Лекарство, которое лечит, а не то, от которого заболеваешь.

— Чертовы вирусы, — хмыкнула Милена. — И почему от них так чертовски здорово?

— Милена, Миленочка, — повторяла Сцилла, истомленная, измотанная, беря ее за руку. Для нее, никогда не думавшей о смерти или ее приближении, это было непереносимо.

— Существует нить, золотая нить, связующая нас с Жизнью, — говорила Милена. — И мы ее истираем, делаем все тоньше и тоньше. Стоит ей порваться, как мы все умираем, и мир забираем с собой. И вот мы сейчас ту ниточку изнашиваем, делаем все тоньше и тоньше.

Милена, широко улыбаясь, смотрела на обступивших ее друзей.

Руки у нее сияли лучезарным светом.

— Пойдем обратно, поедим, — уговаривала Сцилла. — Ты же совсем ничего не ешь. — Голос ее перехватывало.

— Тебе ни разу не хотелось, чтобы тебя вые…ло дерево? — Милена снова хихикнула.

— Милена! — предупредительно шикнула Сцилла, незаметно указывая на сидящего рядом мальчика.

— Они, деревья, такие большие, красивые, сильные…

— Питерпол! — умоляюще позвала Сцилла, оборачиваясь за помощью.

— Слушай меня, слушай, — сказала Милена, катаясь головой по траве. — Я не хочу умирать, но и вируса их мне тоже не нужно. Я не хочу жить вечно. Здесь — не хочу.

Она сложила пальцами подобие конуса, горящего как угли, и постучала себя по сердцу. До этого она не понимала, отчего ее тело перебарывает лекарства.

— Этого достаточно, — сказала она, указывая на облекающий ее со всех сторон свет и на то, что скрытно чувствовалось за ним, за жизнью.

— Да что ты будешь делать, — в отчаянии воскликнула Сцилла, — одни косточки!

Вместе с Питерполом они подняли легкую как перышко Милену.

«Дайте мне остаться в саду», — думала Милена, растерянным, сбитым с толку взглядом провожая траву у себя под ногами. Свет, исходящий у нее от рук и лица, пошел на убыль.

«Не забирайте ее! — крикнула Милена Вспоминающая Питерполу и Сцилле. — Не давай им этого делать! — крикнула она Милене-режиссеру. — Ведь это же твое. Это то, чего ты добилась сама. Ты вернулась! Это все наяву! Они сейчас снова все заберут! Не упускай же, удерживай!»

Ее доставили обратно к стулу и бережно опустили на него. К общему удивлению, маленький Берри вскарабкался Милене на колени и обнял ее, а Милена, подняв свои слабые руки, опустила их ребенку на плечики.

Все вокруг опять стало плоским, одномерным.

— Думаю, это у нее просто спросонья, — с надеждой сказала Сцилла Майку. А сама взглядом предусмотрительно стрельнула в Питерпола: «Не вздумай говорить ему что-нибудь другое».

«Это был всего лишь вирус, — решила Милена. — Красивый вирус. Но его действие уже проходит. И было это не на самом деле. Почему вирусы бывают такими красивыми?»

Она чуть отстранила Берри от себя, чтобы лучше разглядеть. Вот он, сын Бирона, его дитя — сын ее друга. С огромными круглыми глазами, непропорционально большими на детском лице. Серовато-синие и контрастно светлые на лиловатой округлой детской мордашке. Берри, которого ей хотелось опекать. «Но я не могу тебе помочь и не могу защитить тебя. Ведь меня рядом с тобой уже не будет».

Солнце скрылось за налетевшим облаком, и свет потускнел. Все опять сделалось серым. Так что, получается, причина видения — лишь солнечный свет и лихорадочное возбуждение, ничего более. «И тем не менее все это, когда происходило, казалось по-настоящему реальным. Вот тебе и эйфория».

Берри вдруг насупился и, отодвинувшись, сел. Затянул шнурок своей ковбойской шляпы и, завозившись, с решительным видом слез у Милены с колен.

— Ну что, — сказала Милена, — пора подаваться к дому.

А на обратном пути за разговором Нюхач Эл неожиданно ей сказал:

— Это был не вирус, Милена. В смысле — то, что ты видела. Это была ты сама. Оно исходило из тебя.

Глаза у него были красноватые, будто после вспышки яркого света.

Милена, остановившись, еще раз оглядела сад, деревья и снова попыталась представить себе свет. Деревья впечатляли своей красотой, но это были уже взрослые деревья и взрослое небо.

— Давай-давай, — с улыбкой поторопила она Майка Стоуна, — догоняй.

СПУСТЯ КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ пришла Принцесса и, напевая мелодию из «Мадам Баттерфляй», сообщила Милене, что какое-то время приводить с собой Берри она не будет. Она сама должна понять.

— Это его пугает, — пропела она пристыженно. — Ты мне его пугаешь.

Тем не менее у Милены оставалась память о милостиво раскрывшей свои объятия траве. И о ласковых деревьях, могучих, молчаливых и нежных, как рыбаки из неведомых прибрежных деревень. Об упругих счастливых облаках и о птицах, летящих неведомо куда. Обо всем этом, возносящемся благодаря дыханию мира. Там и тогда, но не сейчас. Она различала это лишь в памяти.

И Милена Вспоминающая поняла. Тишина и свет были единым целым.

Глава девятнадцатая

Собачья латынь (Аудитория вирусов)

«ЖИЗНЬ — ИСТОРИЯ», — говорили философы. По их представлениям, жизнь зиждется на том, что, подобно им самим, основывается на наборе готовых решений. И таким образом они выносили жизнь за скобки самой истории.

«Мозг действует подобно компьютеру», — в один голос утверждали писатели, работавшие в научно-популярном жанре, когда казалось, что мир способны изменить компьютеры. Они подразумевали, что нервные импульсы воздействуют на одно ответвление нервного узла в противопоставлении другому. Некие «да» и «нет», коды из нулей и единиц, которые они могли трактовать по своему усмотрению (чем, собственно, и занимались), получили у них название «бинарных». Хотя, что составляет живую память или как можно воссоздавать в памяти звук, свет или даже тишину, внятно объяснить они не могли.