Сочинения в 3 томах. Том 2. Диктатор

Я сказал, что поехал домой - и удивился. Слова пребывают неизменными в веках, переходят, не меняя ни звучания, ни значения, из одного столетия в другое, от одного народа к другому. И они же ветшают - у каждого человека за короткое его человеческое существование. Я поехал домой, но у меня не было дома. Уже давно я не посещал той квартиры, той скудной комбинации из трех небольших комнат в Забоне, которую так долго именовал своим домом. А нынешняя моя квартира в Адане была домом лишь по названию - я в ней не жил. И та комнатушка, вернее тот закоулочек во дворце, какой я отвел себе для сна и туалета, тоже не был моим домом. Я не убегал туда от дел и людей, не уединялся, чтобы поразмыслить на воле, - да и воли не могло быть в этом скверном сарайчике с единственной крупной мебелью - диваном; на него я валился, от усталости не всегда раздеваясь. Даже бедная квартира Гамова, столь потом прославленная как свидетельство его выдающейся, почти нескромной скромности, была сравнительно с моим помещением чуть ли не барскими апартаментами, только я это не афишировал. Не дом, не квартира, не убежище, не келья, не каморка, - ни одно из этих словечек не годилось. Прибежище - вот единственно точное название.

Итак, я появился в моей квартире, не предупредив Елену о приходе. Ее не было. Я разделся, вошел в гостиную, потом в спальню, потом в рабочую комнату, воротился в гостиную, сел на диван. У меня ослабели ноги, как после долгого перехода, болезненно билось сердце. Елена вернула в мою новую комнату все, что было в той прежней, в Забоне. Она сделала это после моего повешения, она хотела, чтобы я, и казненный, оставался с ней прежним в прежней обстановке. Комната была совершенно такой, какой я оставил ее, уходя на войну. Все менялось в нашем мире, люди и города, сама природа, исхлестанная молниями искусственных циклонов, залитая куболигами искусственных потопов, изуродованная машинами и солдатскими сапогами, не узнала бы себя, имей глаза. Я сам ничем не напоминал того веселого инженера, молодого руководителя лаборатории автоматики, каким ушел из своей комнаты, а она осталась той же. Я сидел в правом углу дивана, на старом месте, там была созданная мной ложбинка, в ней всегда было как-то теплей сидеть - она сохранилась, я ощутил ее прежнюю теплоту. А на стене висела фотография моего школьного друга, Альберт Лоскин, так его звали, утонул, спасая девчонку, упавшую с моста в реку. Мы прыгнули с ним одновременно, он первый схватил ее, но не удержал на воде ни ее, ни себя, я ее вытащил, его - не смог. Как часто я с болью и восхищением смотрел на милое лицо погибшего друга, с болью, ибо ему нельзя было бросаться в холодную воду, он плохо плавал и плохо выносил холод, с восхищением, ибо порыв к зовущему на помощь был в нем всегда сильней самозащиты. А рядом с фотографией Альберта в деревянной рамочке висело мое авторское свидетельство на изобретение, первая моя конструкторская разработка, авторитетное доказательство, что в мире родился новый талантливый техник, ему предстоит великое будущее. Не стало будущего у изобретателя и инженера Андрея Семипалова, совсем другая повела его дорога - на славу или проклятье, я еще не знал.

Ни единой пылинки не лежало на вещах, все было вытерто, выметено, вымыто - придирчивая, строжайшая чистота, всегда свойственная Елене, не фон жизни, а неустанный труд чистоты, культ. Только такими словами можно означить отношение Елены к нашей квартире прежде - таким оно было и сейчас.

И еще одно сразу приковывало взгляд. Я стал вторым человеком в государстве, мои портреты печатались, я наводнял собой телепередачи, газеты, журналы, я устал от непрерывного поминания своей фамилии и должности, от лицезрения своего лица на уличных плакатах. Только я сам разрешил себе не вывешивать своей фотографии в собственной каморке - зато там висел портрет Гамова, а Гамов водрузил мое обличье над своим столом. И если бы я увидел здесь свои новые портреты, я, наверно, только скользнул бы по ним безразличным глазом, до того мне приелись мои изображения - я не из людей, внешностью которых можно любоваться. Но меня нового в старой комнате не было. Я ушел из нее собственными ногами и не вернулся обратно ни парадными портретами, ни групповыми снимками Ядра. Елена чуть не со слезами молила меня вернуться домой, но моим избражениям вход сюда не разрешила. Я понял это сразу - Елена не позволила себе восхищаться моим возвышением, не гордилась моими успехами, мой нынешний блеск ее не ослеплял. Она любила не вельможу, не воплощенную во мне власть, а простого инженера - вероятно, будущую крупную величину в технике, но отнюдь не на бурных просторах мировой политики. И потому так свято, так нежно, так строго хранила в неприкосновенности уголок, где двенадцать трудных лет - отнюдь не в райском блаженстве - совершалась наша любовь.

Я долго сидел на диване, не шевелясь и не зажигая света, - в моей голове, как облачки в безветренный день, медленно проплывали хорошие мысли.

Потом звякнул замок. Елена вошла, разделась, зажгла свет и открыла дверь в мою комнату.

- Ты! - вскрикнула она, остановившись на пороге.

Я встал, подошел к ней, хотел весело сказать, что, конечно, это я, разве она сама не видит, потом радостно обнять ее, поцеловать, подать руку и торжественно ввести в комнату. Но она бросилась мне на грудь, я схватил ее и задохнулся, не хватило вдруг воздуха на самое крохотное словечко, я мог только все крепче обнимать ее, все сильней прижимать к себе. Мы так и стояли на пороге, обнимаясь и задыхаясь, даже не целовались, чтобы не оторвать прижатые одна к другой наши головы.

Она первая нашла в себе силы разомкнуть объятья.

- Боже мой, это ты! - повторила она.

Мы вошли в комнату. Она снова прижалась ко мне. И я опять начал задыхаться. Я сказал незначащие словечки, чтобы хоть ими прервать молчание - радость его становилась слишком трудной:

- Вижу, вижу - не ожидала!

Она ответила, зная, что я пойму странное сочетание слов:

- Не ожидала, нет. Но всегда ждала, всегда ждала!

Мы сидели на диване и молчали, обнявшись. Я засмеялся. Она отстранилась. Никогда она не была такой красивой, как в эту минуту.

- Чему ты смеешься?

- Тому, что мы только обмениваемся стуком наших сердец и что раньше у нас не было столь красноречивого разговора.

Она считала, что стука сердец все же мало.

- Ты прощаешь меня, Андрей? Я потеряла тогда веру в тебя…

- Ты возвратила ее, с меня хватит.

Она вскочила с дивана. Глаза ее сияли.

- Ты голоден? Подожди здесь, я быстро приготовлю ужин.

- Не буду ждать даже быстрого ужина. Хочу быть с тобой.

- Тогда идем на кухню.

Она готовила ужин, я смотрел, как она двигается, как зажигает газ, как ставит на огонь то одну, то другую кастрюльку, как режет хлеб, размещает на столе тарелки и вилки. Она попросила:

- Не молчи, скажи что-нибудь.

Я удивился:

- Разве я молчу? Мне казалось, что я без умолку болтаю.

- Нет, ты только смотришь на меня.

- Но ведь это и есть самое важное дело. Я так мало вижу тебя…

- Твоя вина.

- Хорошо, будем говорить. Знаешь, зачем я пришел к тебе?

- Ты пришел к себе. Все остальное не так важно.

- Вот видишь. Ты просишь, чтобы я говорил, и тут же объявляешь, что тебе неважно все, о чем мы будем беседовать.

Мы хохотали. Давно я уже не чувствовал себя так легко.

- Говори, о чем хочешь, - объявила она, ставя передо мной тарелку. Готлиб Бар, великий ценитель яств, облизнулся бы от одного аромата приготовленного Еленой ужина. - Но раньше я спрошу. По стерео передавали, что жена твоего бывшего сотрудника…

- Неудавшееся покушение. Гонсалес разберется, почему эта Анна Курсай подняла на меня руку.

- Ее будет судить Гонсалес? Это казнь!

- Уж не хочешь ли ты, чтобы человека, пытавшегося убить твоего мужа, поблагодарили и отпустили на волю?

- Я хочу понять, что произошло. Она ведь направила на тебя импульсатор не потому, что ты мой муж. Этого я бы ей никогда не простила.