Колыбель на орбите [сборник]

Полагаю, я правильно реконструировала последовательность событий. Итак, Кристина подъехала к дому, выразила глубокое огорчение по поводу моего отсутствия и пригласила себя войти. Не тратя времени зря, она тут же принялась обрабатывать Доркас, но подобную ситуацию я как раз предусмотрела… «Это сделала Доркас, — каждый раз наставляла я своего антропоида, указывая пальцем на только что законченную картину. — Ты поняла? Нет, не Мисси, только Доркас! Доркас!» В конце концов, полагаю, бедняжка сама в это поверила.

Если профилактическое промывание мозгов и лексикон из пятидесяти слов ввели в заблуждение самозванную гостью, то длилось оно не слишком долго. Кристина была дама решительная, а Доркас — простая душа. Должно быть, мадам Свансон немало удивилась тому, с какой готовностью ее отвели в знаменитую студию в гараже, где она намеревалась обнаружить неопровержимые доказательства гнусного подлога и обмана…

Подъехав к дому получасом позже, я почуяла крупные неприятности, как только заметила чужую машину. Надежда на то, что я успела вернуться вовремя, тут же рассеялась, как только я вошла в дом, где царила немыслимая, мертвая тишина. Слишком поздно… ЧТО-ТО УЖЕ ПРОИЗОШЛО! В противном случае Кристина никак не смогла бы удержаться от разглагольствований, даже если ее аудиторию составляет один-единственный шимпанзе: тишина для нее — такой же вызов, как чистый холст, и она усердно заполняет ее звуками собственного голоса.

В доме было невыносимо тихо. На цыпочках я проследовала через пустую гостиную, пустую столовую, кухню и вышла во двор через черный ход. Дверь гаража оказалась открытой. Подкравшись к ней, я заглянула внутрь.

И это был момент горькой истины!

Освободившись наконец от моего влияния, Доркас действительно развила собственный стиль. Свою новую картину она писала быстрыми, мощными и точными мазками, но только совсем не так, как я ее долго и старательно учила. А уж что там было изображено…

Я была жестоко уязвлена в самое сердце, когда разглядела ту отвратительную карикатуру, которая явно доставляла Кристине бездну удовольствия. После всего, что я сделала для Доркас, это была чистейшей воды неблагодарность! Теперь-то я, конечно, знаю, что она не имела в виду ничего плохого и попросту самовыражалась… Психологи и искусствоведы, сочинившие те дурацкие комментарии к ее выставке в Музее Гугенгейма, утверждают, что портреты кисти Доркас не только проливают свет на взаимоотношения людей и животных, но впервые в истории человеческой расы дают нам возможность взглянуть на себя со стороны.

Однако в тот день, когда я, накричав на Доркас, отослала ее на кухню, этот интересный аспект явно ускользнул от моего внимания.

Что расстроило меня еще больше, так это бесполезно потерянное время, растраченное мной на исправление ее дурных манер и постановку техники рук: игнорируя все мои указания, она сидела перед мольбертом, скрестив их на груди!

Но даже тогда, в самом начале ее блистательной карьеры свободного художника, было абсолютно ясно, что в одной ее ноге таланта не в пример больше, чем в обеих моих руках, вместе взятых…

СВЕРКАЮЩИЕ

[1]

Когда телефонистка сказала, что на линии советское посольство, первой моей мыслью было: «Отлично! Новая работа!»

Но едва услышав голос Гончарова, я понял — что-то случилось.

— Клаус? Это Михаил. Можешь прямо сейчас приехать? Дело крайне срочное. Это не телефонный разговор.

Всю дорогу до посольства я волновался, выстраивая возможную защиту на случай, если что-то пошло не так с нашей стороны. Но в голову мне ничего не приходило. В данный момент у нас не оставалось незавершенных контрактов с русскими. Последняя работа была закончена полгода назад, в срок, к полному их удовлетворению.

Как я вскоре выяснил, теперь она их уже не устраивала. Мой старый друг Михаил Гончаров, атташе по экономическим вопросам, рассказал мне все, что знал, но не так уж и много.

— Мы только что получили срочный телекс с Цейлона, — сказал он. — Они хотят, чтобы ты немедленно вылетел туда. Серьезные неприятности с гидротермальным проектом.

— Что за неприятности? — спросил я.

Конечно, мне сразу же стало понятно — что-то случилось на глубине, поскольку это была единственная часть установки, которой занимались мы. Все работы на суше русские выполнили сами, но им пришлось вызвать нас, чтобы установить решетки на километровой глубине в Индийском океане. В мире нет больше ни одной фирмы, действующей согласно нашему девизу: «Любая работа на любой глубине».

— Я знаю только, что тамошние инженеры сообщают о полном отказе оборудования, — сказал Михаил. — Через три недели премьер-министр Цейлона должен открывать энергостанцию. Москва будет очень, очень недовольна, если к тому времени она не заработает.

Я быстро вспомнил перечень штрафных санкций в нашем контракте. Фирма, похоже, была чиста, поскольку клиент подписал акт приемки, признав тем самым, что работа выполнена в соответствии с договором. Однако все обстояло не столь просто. Если будет доказана небрежность с нашей стороны, то судебное преследование нам вряд ли угрожало бы, зато на нашей деловой репутации появилось бы несмываемое пятно. Для меня же лично дела обстояли еще хуже, поскольку я отвечал за работы во впадине Тринко.

Прошу вас, не называйте меня ныряльщиком. Ненавижу это слово! Я глубоководный инженер, использующий подводное снаряжение столь же часто, как летчик — парашют. Большая часть моей работы совершается при помощи телекамер и дистанционно управляемых роботов. Когда же мне действительно приходится спускаться под воду, я нахожусь внутри мини-субмарины с внешними манипуляторами. Мы называем ее «Лобстером» из-за клешней. Стандартная модель может работать на глубине до полутора тысяч метров, но есть специальные версии, способные опуститься на дно Марианской впадины. Сам я никогда там не был, но готов обсудить условия, если вам интересно. Оценивая грубо, это обойдется заказчику в три доллара за метр плюс тысяча за час самой работы.

Я понял, что русские говорят всерьез, когда Михаил сказал, что в Цюрихе ждет реактивный самолет. Мол, не могу ли я быть в аэропорту через два часа?

— Послушай, я ничего не смогу сделать без оборудования. Снаряжение, необходимое даже для простой проверки, весит тонны. К тому же оно сейчас в Италии.

— Знаю, — невозмутимо ответил Гончаров. — У нас есть еще один транспортный самолет. Сообщи по телексу с Цейлона, как только выяснишь, что тебе нужно, и все будет на месте в течение двенадцати часов. Но, пожалуйста, никому про это не рассказывай. Мы предпочитаем, чтобы наши проблемы оставались между нами.

Я с ним согласился, поскольку это была и моя забота тоже. Когда я выходил из кабинета, Михаил показал на настенный календарь, сказал: «Три недели» — и провел пальцем по горлу. Я понял, что он имеет в виду не свою шею.

Через два часа я летел над Альпами, прощался по радио с семьей и размышлял о том, почему, как любой другой здравомыслящий швейцарец, не стал банкиром или не занялся бизнесом по производству часов.

«Всему виной Пикар и Ханнес Келлер, — мрачно подумал я. — Почему они основали традицию глубоководных исследований именно в Швейцарии, а не в какой-нибудь другой стране?»

Потом я заснул, зная, что в ближайшие дни ничего хорошего меня не ждет.

Мы приземлились в Тринкомали сразу после рассвета. Огромная гавань, в географии которой я так до конца и не разобрался, представляла собой лабиринт мысов, островов, водных путей, соединяющих их, и огромных бухт, способных вместить в себя все флоты мира. На мысу стояло большое белое здание управления, построенное в витиеватом архитектурном стиле. Все вокруг выглядело как чистая пропаганда. Хотя, конечно, я назвал бы это представительным видом, если бы был русским.

Я вовсе не обвинял в чем бы то ни было своих клиентов. У них имелось немало причин гордиться самой амбициозной на данный момент попыткой обуздать термальную энергию моря. Она оказалась не первой. Уже была одна неудачная, сделанная французским ученым Жоржем Клодом в тридцатые годы, и намного более серьезная в Абиджане, на западном побережье Африки, в пятидесятые.