Пояс жизни

Около двенадцати часов Таклама и Паир приехали на лошадях на рудник и представились Травину. Втроем они ушли в комнату и через некоторое время вышли оттуда веселые и довольные, словно обсуждали нечто очень забавное.

— Где он? — спросил у Травина Паир.

Травин молча кивнул на Виктора. Тувинцы засмеялись, а Травин во всеуслышание объявил, что нанял двух рабочих рыть магистральную канаву.

— Через час мы уходим с рудника, — сказал он растерявшемуся Виктору. — Будешь хозяйничать тут. Завтра рабочие начнут копать канаву, и ты помогай им, работай первую половину дня. Кроме того, ты обязан следить, чтобы канава была заданной глубины и ширины, а если рабочим потребуются продукты — до города все-таки далеко, — выдашь им. Так что ты у меня и за прораба, и за землекопа, и за кладовщика остаешься.

— Один остаюсь? — переспросил Виктор.

— Ну что значит один? — слегка шевельнув левой бровью, удивился Травин. — С рабочими. Правда, они живут километрах в трех отсюда, но скучать тебе не придется…

Грустно смотреть, как готовится сняться со стоянки караван, и сознавать, что ты не уйдешь вместе с ним. Еще грустнее следить за уходящим караваном, когда всадники один за другим скрываются в тайге, и вот уже последний из них исчез за сомкнувшимся строем деревьев. Некоторое время еще слышатся голоса людей, позвякивание уздечек и стремян, всхрапывание лошадей, но потом и эти звуки затихают, и ничто уже не напоминает об ушедших.

Виктор прошел через оба эти испытания. Правда, на прощание Травин крепко пожал ему руку и пожелал успеха. И Светлана улыбнулась понимающей улыбкой; уже тронув коня, она оглянулась, помахала рукой.

Виктор все-таки предпочел бы уйти вместе с караваном. И почему вместо Линькова оставили его, а не Дерюгина? Почему он должен выполнять самые неприятные задания, не имеющие никакого отношения к его цели в жизни, к космическим путешествиям?.. А почему самые неприятные задания по экспедиции должен выполнять вместо него кто-нибудь другой? — впервые в жизни спросил себя Виктор, и вопрос озадачил его. В самом деле, кто-то в экспедиции должен взять это на себя.

Остаток дня Виктор пролежал, греясь на солнце и думая о Светлане, о Батыгине. Почему Светлана оглянулась? Он готов был побежать за ней, он и сейчас мог бы броситься следом и догнал бы их, если бы… Нет, он не побежит, он останется и переживет разлуку. А Батыгин, наверное, в душе похвалил бы его…

Солнце скрылось за вершинами сопок, и наступили долгие горные сумерки. Тьма сгущалась медленно и сначала, оседая, скапливалась на дне ущелий и, лишь заполнив их, переливалась через края, подобно черному туману, наползая на склоны сопок, вершины которых еще продолжали сиять в красноватых лучах заката.

С заходом солнца поднялся ветер. Первые полчаса он дул порывами, оттягивая и отпуская, как струны, вершины деревьев, и лес отвечал ему глухими невнятными звуками. Затем ветер усилился, звуки слились, и могучая однотонная симфония гудящего леса заполнила горы. К ровному гулу постепенно стали примешиваться скрип раскачавшихся стволов и пронзительный свист ветра над скалами. Где-то загрохотал полуоторванный лист кровельного железа, захлопали и заскрипели на проржавленных петлях ставни, и весь рудничный поселок заговорил странными, тревожными голосами.

Виктор сидел у догорающего костра; синеватые прозрачные язычки пламени слабо трепетали над грудой раскаленных углей, которые уже начинали подергиваться темной металлической окалиной, и костер вот-вот мог погаснуть.

Виктор долго прислушивался к первобытной, тысячелетия назад сложенной музыке, прислушивался с опаской и тревогой. Было пусто, одиноко. Так пусто и одиноко могло быть на Земле только до появления человека, но скорее это напоминало иную, не знавшую разумной жизни планету… Вот так где-нибудь на Марсе одиноко сидеть у костра… Озноб прошел по спине Виктора. Огромный гудящий мир окружал его, горожанина, впервые попавшего в тайгу, и Виктор, всегда казавшийся себе сильным, бесстрашным, поразился своей незащищенности, своей беспомощности. Все, что он знал и умел, не могло защитить его. Виктор еще не понимал, что нужно уметь и знать, чтобы спокойно смотреть в ночь, но безотчетный страх заставил его вспомнить о Травине, о Дерюгине, рядом с которыми он так хорошо провел прошлую ночь…

Костер догорел, и Виктор поспешил скрыться в комнате. Там, под защитой ветхих стен, было спокойнее: пусть непрочная, но все-таки глухая перегородка отделяла его теперь от внешнего мира. А если хорошенько запереть двери и окна…

Но тут Виктор обнаружил, что не прибиты крючки к окнам и не приделаны засовы к двери…

Виктор заспешил. Он приспособил к окнам вместо шпингалетов палочки и приступил к баррикадированию двери. Придвинув к ней вплотную топчан, он притянул к нему дверную ручку аркомчой — неразрываемой волосяной веревкой — и толкнул дверь. Она не подалась.

«Вот так, — удовлетворенно подумал Виктор, начиная успокаиваться. — Теперь совсем другое дело». Почему-то ему припомнилась Москва и захотелось поговорить с отцом. Он даже взял радиотелефон и поднял антенну. Ему оставалось набрать номер, и тогда сюда, в таежную глушь, донесся бы голос отца или матери… Последний раз он разговаривал с ними из Шагонара… Виктор повернул диск, но потом опустил антенну. Нет, лучше он позвонит завтра утром, когда над горами вновь взойдет солнце…

Виктор еще раз проверил прочность запоров, осмотрел комнату и, окончательно успокоившись, лег на топчан. Ему хотелось спать, и он, сладко зевнув, повернулся на бок. В тот самый момент, когда веки его смежились, в затухающем мозгу ярко вспыхнула мысль: «А ведь я струсил». Виктор открыл глаза и недоуменно уставился в стенку. «Неужели струсил?.. Струсил, струсил…»

Медленно, очень медленно Виктор поднялся, подошел к двери и отвязал аркомчу. Так же медленно он пересек комнату, обошел все окна и вытащил самодельные шпингалеты. Потом он поставил на прежнее место топчан и снова лег. Москва, большой каменный дом — все это вдруг до смешного уменьшилось в размерах и отодвинулось на недосягаемое расстояние. Реальностью был низкий потолок над головой, тайга, гудящая за окнами, и он, Виктор, победивший самого себя.

4

Денни Уилкинс, прежде чем отправиться на выполнение задания, проходил специальную практику на островах, расположенных посреди Тихого океана. За свою недолгую жизнь Денни Уилкинс немало поездил. Однажды ему пришлось побывать на севере Норвегии, у Киркенеса, и он навсегда запомнил суровый облик края — исхлестанные нордовыми ветрами скалы, припавшие к земле крохотные кустики полярных березок и ив, белые резные веточки лишайников и бурые подушки моха; тундра — так назывались эти места.

А теперь судьба занесла Денни Уилкинса в совсем иной мир, в тропики. Небольшая группа коралловых островов, на одном из которых он жил, была затеряна среди необозримых водных пространств. Почти непрерывная полоса рифов окружала острова. Там, за внешней стороной, бушевал океан — длинные высокие волны с грохотом расшибались о рифы, забрасывая в голубое небо радужные веера брызг. А за рифами было спокойно, и вода лишь слегка вздрагивала и рябилась, когда на рифы обрушивались особенно большие волны. В тихой лагуне, замкнутой в подкове острова, вода почти всегда оставалась зеркально ровной, и пальмы, склонившиеся над лагуной, отражались в воде с идеальной четкостью.

В свободные часы Денни Уилкинс валялся на мелком прибрежном песке, смешанном с обломками кораллов. Он смотрел в небо — синее, плотное; с утра оно было чистым, но к середине дня откуда-то из-за островов, — казалось, прямо из океана, — всплывали белые облачка и застывали в зените. Высоко над пляжем раскачивались зеленые кроны пальм; они клонились всегда в одну сторону, на запад, — пассат дул с востока.

Денни Уилкинс занимался по уплотненной программе — Герберштейн торопил руководителей школы. В десять часов утра Денни Уилкинс надевал на лицо круглую стеклянную маску, укреплял за спиной дыхательный аппарат, а на ногах — ласты и вместе с инструктором опускался под воду. Там, под водой, все краски менялись. Когда Денни Уилкинс бродил по рифам, он всегда любовался их красками — нежно-розовыми, красноватыми, желтыми и даже зеленоватыми. Но под водою, в призрачном зеленовато-голубом освещении, рифы казались серыми и серыми тенями мелькали между ними рыбы… Денни Уилкинс включал сильный электрический фонарь, и тогда подводный мир вновь оживал, искрился, пестрел красками, серые рыбки оказывались удивительно красивыми, разноцветными, как тропические бабочки…