Фермер любви (ЛП)

Но не Ондайн; она избежала ловушки, существование которой Эрриэнжел прежде не осознавала.

Ондайн была восхитительной по-другому. Постепенно Эрриэнжел пришла к глубинному пониманию достижений Ондайн как художника. Время от времени Ондайн разрешала ей бродить по галерее, которую показала при первой встрече, и Эрриэнжел начала понимать, какими удивительными объектами были эти портреты. Подумать только, Ондайн удалось схватить эти великие натуры так совершенно, что они невредимыми пережили столетия своего заключения в холополях… наедине со своими воспоминаниями о бурной жизни… Это казалось невообразимым.

Когда она поняла степень, до которой портреты были сознательными и само-осознающими, она почувствовала холодок и серьёзно подумывала об отмене заказа. На что это будет похоже, вечно жить с синтетическим отражением самой себя — не важно насколько искусстно разработанным? Не попрекнёт ли однажды её портрет за то, что она разрешила его существование?

Она хотела поговорить с Ондайн о своих опасениях, но она не могла изложить их так, чтобы они не показались незрелыми и неглубокими. Каким-то образом художница угадала её беспокойство. Она привела Эрриэнжел в свою крошечную, тёплую кухоньку.

«У тебя есть какие-то соображения?» — спросила Ондайн поверх чашек ароматного чая.

«Как-то страшновато… думать о человеке, очень похожем на себя, пойманным навечно в системе схем…»

Ондайн улыбнулась. «Ты бы удивилась, узнав, как мало моих клиентов задумывалось об этом. То, что эта мысль пришла тебе на ум, делает тебе честь».

«Но… разве это не ужасно, для портретов?»

«Может быть», — сказала Ондайн. «Это зависит от клиента. Некоторые клиенты кладут портреты в хранилище; они заказали их только чтобы показать свой статус, и нашли портреты неким личным смущением — или хуже. У таких портретов действительно ужасное существование. Но у других — получше. Мой портрет Эмбрина, великого дизайнера снов, например; портрет написал роман, имевший средний успех, и говорил со мной о портрете самого себя. Однако, у него не было денег». Она засмеялась в первый раз.

Для Эрриэнжел это было уж слишком причудливой концепцией, чтобы понять. Она покачала головой. «Так, ты делаешь людей».

«О, нет. Мои портреты — просто объекты созерцания; ты не должна думать о них, как о людях».

Однажды, после особенно тяжёлого сеанса, пока сильные руки Ондайн массировали и возвращали жизнь в ноющие лицевые мышцы Эрриэнжел, она спросила: «Чем ты заполнишь мои окна? Всё же, я так молода. Ничего примечательного со мной ещё не случалось. На самом деле, я не могу понять, почему ты согласилась выполнить мой портрет».

Ондайн пожала плечами. «Ларимоун предложил мне внушительный гонорар».

Эрриэнжел почувствовала острую боль унижения. «Правда? Это единственная причина?»

Ондай улыбнулась. «Ну, нет. Во-первых, ты изумительно красивый ребёнок… а в недалёком прошлом я упустила простое обаяние непозолоченного очарования. В действительности, я оправдываю это вызовом. Кто, как не Ондайн попытается создать великое искусство из такого бесформенного материала?»

Эрриэнжел прикусила губу и в тот день больше не задавала вопросов.

После того, как Ондай закончила физическую запись, она поместила Эрриэнжел под зонд и окуналась в холомнемонический океан Эрриэнжел, вылавливая жизненный опыт. Теперь уже Ондайн казалась измученной каждым новым сеансом, и её лицо стало чуть бледнее и напряжённее.

«Я — настолько разочаровывающая?» — спросила Эрриэнжел.

Ондай потёрла виски. «Нет. На самом деле, я нахожу в тебе больше интенсивности, чем ожидала. Это всегда так. Иногда я думаю, что нашла бы те же самые страсти в самом занудном ничтожестве самых тёмных коридоров. Возможно, все мы проживаем жизни восхитительной драмы в наших сердцах».

Эрриэнжел нашла эту идею очаровательно радикальной; по сути она наслаждалась каждым аспектом Ондайн, и вскоре пришла к пониманию, что постепенно приобрела страстную влюбленность к художнице. С осознанием этого она провела ещё больше времени тоскливо глазея на неё.

Прежде её соблазнения всегда шли в точном соответствии с планом, поскольку, по большей части, заранее были тщательно спланированы. Но в это раз всё тревожно казалось по-другому; Ондайн фактически жила в её разуме и она не могла сохранить секретов, никакого кокетства. Это была уязвимая ситуация, но какая-то освобождающая… и постепенно она стала казаться возбуждающе интимной.

Эрриэнжел довольно смутно воспринимала воспоминания, раскопанные Ондайн: запах, звук, мимолётный образ. Но когда Ондайн вытащила из неё воспоминание о Гэрсо-Яо, она снова почувствовала странное искажение в своих ощущениях, словно она двигалась в слоях сна, словно прежде она переживала эту давнопрошедшую печаль много раз. Она вышла из под действия зонда рыдая, чувствуя что-то сумрачное, чему не могла дать названия.

Ондайн держала её и гладила по волосам, ничего не говоря. Эрриэнжел прижалась к ней и зарыдала, чувствуя смятение, но не в силах остановиться.

Когда, наконец, она отдышалась, она сказала: «Прости меня. Прости. Я не знаю, что не так».

«Не беспокойся. Я ковыряю корки на ранах, чтобы увидеть под ними яркую кровь. Я должна; в этом — моё искусство… но ты не должна это любить». Ондайн рассмеялась немного вынужденным смехом.

Эрриэнжел прижала голову к Ондайн, чей аромат вдруг показался очень сладким. Она почувствовала форму груди Ондайн под тонкой тканью её блузки, шёлковую теплоту кожи Ондайн на своей щеке.

Она почувствовала порыв поцеловать эту кожу; он рос, пока она больше не смогла ему противостоять.

«Нет», — сказала Ондайн и мягко оттолкнула её. «У меня нет интереса в подобных вещах. Если я примиряю тебя, это ничего не значит. Это не больше, чем бесстрастная вежливость».

«О?» — лицо Эрриэнжел вспыхнуло; она не могла вспомнить, когда в последний раз её отвергали.

«С тобой нечего делать, Эрриэнжел. Я — очень стара. У меня было бесчисленное количество любовников и мы занимались любовью всеми возможными способами… тысячи раз, десятки тысяч. После столь долгого времени всё это становиться трением — деятельностью заслуживающей внимания не более, чем, скажем, собирание блох с меха друг друга». Она засмеялась, немного уныло. «Боюсь, столетия стирают чувствительность к оскорблениям».

«Понятно», — сказала Эрриэнжел, отодвигаясь.

«Нет, не обижайся. На самом деле я влюбилась в тебя… так неожиданно. Ты — милая и умная; ты проявляешь больше подлинного интереса к моему искусству, чем кто-либо ещё за многие годы. В любом случае, будь я склонна заняться с кем-то сексом, у меня есть много причин выбрать тебя. Если это как-то поможет».

«Я не обиделась». Но она обиделась, немножко. Несмотря на это, Эрриэнжел всё ещё находила Ондайн желанной. «После того, как портрет будет закончен, можно я останусь с тобой, на какое-то время?»

Ондайн почти, но не совсем, нахмурилась. Но после долгой паузы она сказала: «Почему нет?» — словно это было решение, не имеющее важности.

«Что я не могу понять», — сказал Тэфилис — «так это, почему Ондайн нашла привлекательным такое недалёкое мелкое существо. Любовь в самом деле странна». Он изобразил на своём лице выражение мелодраматического удивления.

«У неё чистая душа», — пробормотал Мэмфис.

«Как мистически абсурдно».

«Возможно. С другой стороны, кто будет отрицать, что существуют грязные души?» Мэмфис бросил взгляд на своего брата и увидел, как раздражение пересекло его лицо.

«Правда?» — сказал Тэфилис. «Ну, я уже могу сказать тебе, что это не сработает. Гланды Ондайн могут пересохнуть — но не Эрриэнжел».

Мэмфис пожал плечами. «Любовь — больше, чем влажные гланды, но я не ожидаю, что ты это поймёшь. Ты никогда не был одарён богатым воображением, за исключением выдумывания мучений».

«Возможно нет», — сказал Тэфилис с сомнением. «Но помни: наши клиенты одарены воображением не больше, чем я».