Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.1

— Спокойной ночи, Слава, — сразу попрощалась Гражина.

Торжественность последнего собрания в кают-компании объяснялась, видно, тем, что все присутствующие старались показать подсознательно или сознательно, что ничего экстраординарного не происходит. Собрались для обсуждения важного вопроса. Разумеется, важного. Но не более. И готовы вернуться к своим делам и обязанностям, как только обсуждение завершится.

Павлыш сел сзади, на диван у шахматного столика.

Он подумал, что воздух здесь мертвый, наверное, потому, что никогда не оплодотворялся запахами живого мира. Павлышу захотелось открыть окно. Именно потому, что этого нельзя сделать. Год еще можно протерпеть в закрытой комнате, в которой нельзя открыть окно, но как же жить в этой комнате много лет? Нет, надо думать о чем-то другом, смотреть на лица, чтобы угадать заранее, кто и что скажет.

И он понимал, что, если капитан–1, весь сегодня какой-то выглаженный, вымытый, дистиллированный, обратится к нему, — он, Павлыш, скажет: «Да». Но Павлыш ничего не мог поделать с червяком, сидевшим внутри и надеявшимся на то, что другие, например мрачный Варгези, или Армине, складывавшая на коленях влажный платочек, или не проронивший за последний день ни слова Джонсон, скажут: «Нет».

И он поймал себя на том, что внушает Варгези, чтобы тот поднялся и сказал: это немыслимо, чтобы все мы, включая таких молодых людей, как Павлыш, которые очень спешат домой, отказывались от всех прелестей жизни среди людей ради абстрактной цели… И Павлышу стало стыдно, так стыдно, что он испугался — не покраснел ли, он легко краснел. И он боялся встретиться взглядом с Гражиной, для которой все ясно и которая все решила. А почему она должна решать за него, за Павлыша?

— Павлыш, — сказал капитан–1, — вы самый молодой на борту. Вы должны сказать первым.

Павлыш вдруг чуть не закричал: не я! Не надо меня первым!

Это как на уроке — смотришь за пальцем учителя, который опускается по строчкам журнала. Вот миновал букву «б», и твой сосед Бородулин облегченно вздохнул, вот его палец подбирается к твоей фамилии, и ты просишь его: ну проскочи, минуй меня, там еще есть другие люди, которые сегодня наверняка выучили это уравнение или решили эту задачу.

Павлыш поднялся и, не глядя вокруг, ощутил, что взгляды всех остальных буквально сжали его.

В голове была абсолютная первозданная пустота. Точно так же, как тогда, в школе, только нельзя смотреть в окно, где на ветке сидят два воробья, и думать: какой из них первым взлетит? А что касается уравнения, то никаких уравнений не существует…

Павлышу казалось, что он молчит очень давно, может быть, целый час.

Но все терпели, все ждали — ждали двадцать секунд, пока он молчал.

— Да, — произнес Павлыш.

— Простите, — сказал капитан–1. — Под словом «да» что вы имеете в виду? Лететь или возвращаться?

— Надо лететь дальше.

— Спасибо. — И капитан–1 повернулся к молодому навигатору, стажеру, который прилетел вместе с Павлышом.

Тот поднялся быстро, словно отличник, ожидавший вызова к доске.

— Лететь дальше, — сказал он.

Павлышу стало легко. Как будто совершил очень трудное и неприятное дело. А теперь стало легко. И он уже видел всех обыкновенными глазами. И вообще первые слова словно разбудили кают-компанию. Кто-то откашлялся, кто-то уселся поудобнее…

Люди вставали и говорили «да».

И говорили куда проще и спокойней, чем представлял себе Павлыш.

Десятым или одиннадцатым встал Варгези.

Павлыш понял, что наступает критический момент. И видно, это поняли многие. Снова стало очень тихо.

— Лететь дальше, — просто сказал Варгези.

Павлышу показалось, что все облегченно вздохнули.

А может, кто-то был так же слаб, как Павлыш? И вздохнул не только без облегчения, а наоборот? Словно закрывалась дверь?

Но Варгези не сел. Ему хотелось говорить еще. И никто его не прерывал.

— Когда ты молод, — продолжал Варгези, — жизнь не кажется ценностью, потому что впереди еще слишком много всего. Так много, что богатство неисчерпаемо. Мне было бы легче решить, если бы я был так же молод, как Слава Павлыш. В конце концов, пройдет несколько лет, и я буду первым человеком, который ступит на планету у другой звезды. То есть я стану великим человеком. При всей относительности величия. Наверное, я на месте Славы завидовал бы тому, кто должен был… кому выпал жребий быть в последней смене. А жребий пал на нас. Только с поправкой на тринадцать лет. Повезло ли нам? Повезло. Повезло ли мне лично? Не знаю. Потому что я уже прошел половину жизни и научился ее ценить. Научился считать дни, потому что они бегут слишком быстро. Но ведь они будут так же бежать и на Земле. И я буду все эти годы — тринадцать лет — мысленно лететь к звезде и каждый день жалеть о том, что отказался от этого полета. Ведь тринадцать лет — это совсем не так много. Я знаю. Я трижды прожил этот срок.

И он сел.

Павлыш подумал, что Варгези немного слукавил. Он говорил лишь о тринадцати годах. А не о двадцати шести. Хотя, наверное, он прав. Не может быть, чтобы за эти годы на Земле не сделали бы так, чтобы достичь «Антея».

И Павлыш попытался представить себя через тринадцать лет. Мне тридцать три. Я молод. Я открываю люк посадочного катера. Я опускаюсь на холодную траву планеты, которую еще никто не видел. Я иду по ней…

— Армине, — произнес капитан–1.

Армине вскочила быстро, как распрямившаяся пружинка.

— Я как все, — сказала она. — Я не могу быть против всех.

— Но ты против? — спросил капитан.

— Нет, я как все.

Она пошла к выходу.

Гражина вскочила следом.

— Ничего, — сказала она, — вы не беспокойтесь. Я сейчас вернусь.

— А ты сама? — спросил капитан–1.

— Я за то, чтобы лететь. Конечно, чтобы лететь, неужели не ясно?

И Гражина выбежала вслед за Армине.

Ни один человек из тридцати четырех членов экипажа не сказал, что хочет вернуться.

«Наверное, — думал Павлыш, — многие хотели бы вернуться. И я хотел бы. Но не хотел бы жить на Земле и через тринадцать лет спохватиться: вот сегодня я ступил бы на ту планету».

— В конце концов, — сказал механик из старой смены, один из последних, — у меня и здесь до черта работы.

Павлыш отправился к Гражине.

Теперь он не робел перед ее дверью. Теперь они уже никогда не будут чужими. Какой бы ни была их дальнейшая жизнь — она общая, одна.

— Ну и что там? Чем кончилось? — спросила Гражина.

Перед ней лежала открытая книжка в синем переплете.

— Я веду дневник, — пояснила Гражина, заметив, что Павлыш смотрит на книжку.

— Капитан–1 советовал отложить решение еще на один день.

— Из-за Армине?

— Конечно. И из-за того, чтобы некоторые получили возможность подумать еще. И сказал, что те, у кого сомнения, пускай приходят прямо к нему. Бывает, когда вокруг люди, труднее сказать что думаешь.

— И что?

Павлыш оглядывал маленькую каюту. Здесь Гражина жила уже год.

Ни одной картинки, ни одного украшения. Только маленькая фотография красивой женщины. Наверное, матери. Может, уже собралась и готовилась улететь?

— Я уже собралась, — ответила на его мысль Гражина. — А вообще я большая аккуратистка. Что решили?

— Единогласно. Решили — значит, решили. И послали гравиграмму.

— Которая не дойдет.

— Может, и не дойдет. А может, дойдет. Ведь не это важно.

— «Антей» продолжает полет?

— Да. А как Армине?

— Она ушла к себе.

— Она не хочет лететь?

— Она полетит, как все, — сказала Гражина. — Она понимает, что ее желание не может стать на пути желаний всех нас. И всех тех, кто остался дома. Это и есть демократия.

Павлыш стоял в дверях, Гражина не пригласила его сесть.

— Мне трудно спорить, — произнес Павлыш. — Я не знаю, как спорить. Но, может, ей очень нужно домой?