Дорога к морю

Брент прошел немного вдоль моря, затем повернул к городу. Неожиданно он оказался перед большим круглым зданием с крышей, сделанной в виде купола из какого-то полупрозрачного материала. Без особого интереса он пробежался взглядом по зданию, решив, что это еще один театр или концертный зал. Юноша хотел пройти мимо, когда какая-то непонятная сила заставила его подойти к зданию и устремиться в дверной проем.

Внутри здания свет проходил через потолок почти беспрепятственно, Бренту даже показалось, что он все еще на открытом воздухе. Все здание было разделено на многочисленные просторные залы, назначение которых он осознал с внезапным приливом волнения. Предательские, лишенные цветного своего наполнения четырехугольники рам на стенах говорили о том, что стены когда-то украшали картины, возможно, какие-то из картин где-нибудь и остались, и было бы интересно увидеть, что мог предложить Шастар в области серьезного искусства. Брент, все еще с сознанием своего превосходства, не ожидал особенных впечатлении, и вдруг…

Вдруг – сияние красок по всей огромной стене, сразившее его наповал. На минуту он неподвижно застыл в дверном проеме, не в состоянии целиком охватить картину глазами и осознать значение увиденного. Затем, медленно начал вглядываться в детали огромной и сложной фрески, которая была перед ним.

Почти тридцать метров длиной, она была, безусловно, самой прекрасной вещью, которую Брент видел за свою жизнь. Шастар ошеломил и потряс его, но трагедия города странным образом не тронула юношу. Но эта фреска ударила его прямо в сердце – она говорила на понятном языке, и пока он ее разглядывал, последние остатки снисходительного отношения к прошлому разлетелись, как листья во время бури. Взгляд Брента перемешался по фреске со все возрастающим вниманием. Слева виднелось море, такое же глубокое синее, как здесь, в Шастаре, и по его поверхности плыли какие-то странные суда, приводимые в движение несколькими рядами весел и ветром, раздувающим паруса. Суда двигались к далекой земле. Настенная роспись включала в себя не только преодоленные по воде километры, но и прошедшие за время плавания дни; вот сцена, где суда достигают берега, и на широкой равнине лагерем становятся войска; при этом палатки, знамена и колесницы кажутся крошечными по сравнению со стенами осажденного города-крепости. Взгляд зрителя сам собой скользил по крепостным стенам и останавливался на женщине, стоявшей на вершине стены и смотревшей вниз, на готовящиеся к приступу войска, пересекшие ради нее морские просторы.

Женщина наклонилась вперед, и ее пляшущие на ветру волосы светятся золотым ореолом. На лице женщины застыла печаль, такая глубокая, что ее нельзя передать словами, но печаль не портила неправдоподобную красоту лица – красоту, настолько заворожившую Брента, что он долго не мог оторвать от женщины взгляда. Когда ему это наконец удалось, юноша проследил, куда она смотрит, и увидел нескольких воинов в тени под стеной. Они собрались вокруг чего-то, изображенного настолько условно, что Бренту понадобилось время, чтобы понять, что там такое. Это был большой деревянный конь установленный на катках. Не проявив к коню особого интереса, Брент снова перевел на одинокую фигуру на стене, которая, как он уже догадался и была тем центральным стержнем, вокруг которого разворачивался сюжет. Центральным, потому что взгляд зрителя, передвигаясь по пространству картины, потихоньку перемещался в будущее и находил ту же крепость, только уже разрушенную, видел дым над горящим городом и флот, который возвращался домой, выполнив свою миссию.

Брент покинул здание только тогда, когда света стало настолько мало, что глаза уже ничего не видели. Раз за разом он внимательно изучал картину, затем некоторое время тщетно искал подпись художника. Но ни подписи, ни названия не было и, возможно не существовало никогда. История, рассказанная на картине, была, должно быть, слишком известна и не нуждалась в пояснениях. Однако на стене рядом кто-то из предыдущих посетителей Шастара нацарапал стихотворные строки:

Илион! Какое странное, какое волшебное имя! Но, увы, Бренту оно ничего не говорило. Принадлежит ли это имя истории или мифологии, спрашивал он себя, не зная, что до него много других людей задавали тот же самый вопрос.

Когда юноша вышел в светящиеся сумерки, у него перед глазами все еще стояла эта печальная, неземная красота. Наверное, не будь он художником и не имей такую восприимчивую натуру, впечатление не было бы настолько ошеломляющим. Но ведь неизвестный мастер именно этого и добивался – чтобы, подобно Фениксу, из затухающих углей великой легенды в человеке возродилось чувство прекрасного. Мастер сумел запечатлеть и сохранить для будущих веков красоту, служить которой было единственной целью и оправданием жизни.

Брент долго сидел под звездами, смотрел, как месяц скрывается за домами, и мучился над вопросами, на которые он никогда не сможет найти ответа. Остальные картины галереи ушли, рассеялись без следа не только по всей земле, но и по всей Вселенной. Можно ли было сравнить их с единственной гениальной работой, которая теперь навечно представляет искусство Шастара?

Всю ночь ему снились странные сны, и, едва рассвело, Брент вернулся в музей. В его мозгу возник план; он был на столько диким и амбициозным, что поначалу Брент не воспринимал его как нечто серьезное, но затем мнение его из менилось. Почти неохотно он установил маленький складной мольберт и приготовил краски. Раз он нашел в Шастаре вещь, которая была и редкостной, и прекрасной, то, может быть, у него хватит умения унести хоть слабое ее отражение назад в Чалдис.

Конечно, невозможно было скопировать больше, чем фрагмент огромного полотна, но проблема выбора не стояла. Он ни разу не рисовал портрета Ирадны, но теперь он изобразит женщину, которая если когда-то и существовала, то давным-давно обратилась в прах.

Несколько раз он останавливался, чтобы обдумать противоречие, и наконец понял, что разрешил его. Ирадну он не рисовал потому, что сомневался в своем умении и боялся ее критики. Здесь, сказал себе Брент, такой проблемы не существует. Не стоит задумываться, какова будет реакция Ирадны, когда он вернется в Чалдис, принеся в качестве единственного подарка портрет другой женщины.

По правде говоря, до этого он рисовал для себя и ни для кого больше. В первый раз в жизни Брент сталкивался с великим произведением искусства, и это выбило у него почву из-под ног. Он чувствован себя дилетантом, он боялся, что у него ничего не выйдет, и все-таки он продолжал рисовать, надеясь неизвестно на что.

Брент упорно работал весь день, и такой сосредоточенным труд принес ему некоторое успокоение. К вечеру он нарисовал стены крепости и башни с бойницами и был готов взяться за сам портрет. Спал он в эту ночь хорошо.

На следующее утро оптимизм его несколько подугас. Запасы пищи подходили к концу, и мысль, что время работает против него, встревожила юношу. Казалось, все идет не как надо; цвета не те, рисунок, нанесенный на холст вчера, сегодня перестал ему нравиться.

К тому же, как назло, испортилось освещение, хотя был еще только полдень. Брент догадался: небо заволокли тучи. Он подождал, когда сделается яснее, но никаких намеков на это не наблюдалось, и юноша возобновил работу. Сейчас или никогда. Если он не сумеет правильно передать красоту волос, он откажется от этой затеи…

День быстро убывал, но в яростной сосредоточенности на работе Брент не замечал времени. Раз или два ему показалось, что он слышит какие-то звуки, и Брент подумал, что, наверное, приближается шторм.

Нет более неприятного ощущения, чем внезапная, абсолютно неожиданная уверенность, что ты больше не один. Трудно сказать, какой импульс заставил Брента медленно положить кисть и еще медленнее повернуться к огромному дверному проему метрах в десяти-двенадцати позади него. Человек, стоявший в проеме, должно быть, вошел беззвучно, и Брент не знал, сколько времени тот наблюдал за ним. Скоро к человеку присоединились двое других. Все трое, они стояли в дверях, не делая попытки войти.