Маяк на Дельфиньем (сборник)

В изумруде правильного круга — перевернутый вверх основанием усеченный конус, блистающий овальными зеркальцами многочисленных окон… Изображение приближалось, быстро обретая четкость, — словно невидимая рука подкручивала окуляр телескопа… И Гиги увидел ясно, как наяву, тонкое лицо матери, нежно-смуглое от того особенного, никогда не обжигающего загара, который дает мягкое сияние звезды Утреннего леса… Тут исчезло все, кроме лица, больших, печально улыбающихся глаз, — и губы шевельнулись:

— Скоро…

Первый косой луч земного солнца вонзился в его зрачки. Он зажмурился, рывком перевернулся в воде и ушел далеко в глубину — так далеко, что, когда, отрезвленный скользким прикосновением медузы, рванулся к поверхности, едва успел глотнуть соленой свежести морского озона.

…Фантазер стоял у подножия старой и, судя по всему, неизлечимо больной сосны. Дерево согнулось под тяжестью лет, ослабевшие корни из последних сил цеплялись за рыхлую почву. Сосна казалась безмерно одинокой перед лицом неминуемой скорой гибели и в то же время излучала твердость — так горделиво замыкаются в себе животные, умирающие от старости.

Накануне ночью, после долгих погожих дней, разразилась настоящая буря. Она вырвала с корнем несколько больших кустов; повалила даже один, правда тоже весьма преклонного возраста, «Трахикарпус форчуну» — живучего, цепкого выходца из Китая; расшвыряла по земле пригоршни плодов «Юбеи замечательной» (Чили) — аллею, образованную десятком этих величественных пальм, называли слоновой, и слово было найдено точное: уходящие на несколько метров ввысь столбообразные стволы действительно напоминали могучие ноги древних великанов.

Гиги записал: «Валяющиеся на земле ржавые таблички со стершимися надписями — названиями растений напоминают о заброшенных могилах старого кладбища». Он медленно шел по мокрому асфальту дорожек, вглядываясь в следы, оставленные ночной бурей, и в мыслях его тоже неистовствовала буря.

«Я не замечал этого парка и даже презирал его за искусственность. А может, надо наоборот? Может, это подвиг, и его величия не понять тем, кто живет в Будущем, которое есть Гармония?.. Но что такое Гармония? Ясное небо Утреннего леса, абсолютная защищенность его обитателей от какой бы то ни было опасности — болезни, аварии вихрелета, нападения хищника в диком лесу? Но нет больше таких лесов — в земном понимании, ибо хищники обезврежены, в них убита та часть древних инстинктов, которая порождала тигров-людоедов и толкала чудовищную анаконду в гибельный бросок на человека… И нет в джунглях Утреннего леса растений-каннибалов, питающихся за счет жизненных соков своих сородичей. Там не встретишься с трагедией кипариса, задушенного глицинией, как не услышишь о драме чувств — этом непрестанно штормящем море, которое и есть жизнь человека на Земле. (Подчиняясь капризной воле ассоциации, прервалась нить философских размышлений нашего героя: он вспомнил масленый взгляд, брошенный вчера во время танцев ненавистным культмассовиком на Натали-Нателу, словно ощупавший всю ее гибкую фигурку множеством липких мягких лапок, и кровожадно решил: «Вот я окуну его завтра пару раз физиономией в море и подержу немного… Пусть промоет как следует свои жгучие глазки!»)…Нет, что это приходит мне в голову? — вернулся он к прежним мыслям. Давно забыты войны, никто на Утреннем лесе даже не помнит толком истинного значения этого слова. И женщинам, которые живут для любви и творчества, для Материнства и Добра, не приходится, как Тамаре Георгиевне (я ведь понимаю, что к чему), корпеть в засекреченных лабораториях над средствами защиты от так называемых гипербомб и разной химической и биологической нечисти… Нет, Утренний лес прекрасен, ибо он рожден Гармонией и представляет собой ее живое воплощение!»

«Скоро? — спросил себя Гиги Квес. — Ну что ж, тем лучше. И пусть это не заставит себя ждать!»

«Неужели так скоро? — протестующе встрепенулась мысль Георгия Квеселава. — А Натали-Натела? А Илька? И море, и Лапа, и ворчливая Валя, и все остальное… вся Земля, неустроенная, мятущаяся в поисках выхода из противоречий, конфликтов, проблем, Земля добрая и злая, неспокойная, как сегодняшнее море после ночной бури, таящая миллионы тайн и неразгаданных загадок! Земля…»

Он не заметил, как свернул в сторону и оказался в чаще омытых дождем, алмазно сверкающих мириадами капель кустов.

— Эх вы, дураки неученые! — услышал он тонкий голосок Ильки и тихонько раздвинул ветки.

Трое в коротких штанишках, один из них Илька в своей шикарной майке, склонились, голова к голове, что-то сосредоточенно разглядывая в траве.

— Почему «дураки»? — оскорбился рыжий лохматый малыш. — Дураки — это которые не хотят учиться. А мы хотим. Может, мы просто ошибаемся?

— Ну, ладно, — сменил Илька гнев на милость. — Не дураки, а просто несмышленыши еще… Да какая же эта гадюка?! Это ж просто червяк такой, называется — «дождевой».

Чудовищный червь, толщиной и цветом напоминающий сосиску, тщетно пытался уйти в землю, избавиться от назойливого прутика, которым теребил его рыжий мальчуган.

— Да ты весь мокрый, Илька! — испугался Гиги. — И тапки у тебя насквозь промокли. А ну пошли!

Он потащил за собой мальчика, крикнув тем двоим:

— Ну-ка и вы марш переодеваться!

«…Это — тоже Земля, несуразная и невыразимо притягательная, путающаяся в противоречиях, не планета, а какой-то гигантский клубок парадоксов в лапках чудовищного игривого котенка! Буря ломала деревья, ливень соучастник, пособник разрушения — подмывал под ними корни… Но он же породил на свет этого червя-великана, вдохнул новые жизненные силы в эту… как ее? — «Куннингамию ланцетную», так что даже ее колючки, давно потускневшие, похожие на гномов-ворчунов, вот-вот оживут и вновь зазеленеют… А как сладко и мощно пахнут упрямо не поддающиеся осени поздние розы!»

Рядом, задрав на уровне его пояса встрепанную белокурую голову, недоумевающе-ворчливо захныкал Илька:

— Почему мы стали и стоим? То сами ругались:

«Скорее, скорее, Илька! Ты мокрый, как тряпка, хоть выжимай!» — довольно удачно передразнил он, — А теперь вот стали и стоим…

Выскочила из комнаты фельдшерица Тина Ардзинба, встревоженно разбрасывая слова:

— Господи ты, боже мой! Он ведь насквозь промок! Он ведь простудится… Я же говорю: кому дети ни к чему… — мстительно добавила она и потащила малыша сушиться.

Илька в самом деле заболел. У него начался сильный жар, его лихорадило. Вызванный из города молодой врач заставил мальчика выпить три разные таблетки и уехал, сказав:

— Лучше пока не трогать… Пусть поспит — я ему дал снотворного. Да и ничего страшного нет. Если понадоблюсь — звоните.

Он оставил на всякий случай номер телефона товарища, который праздновал в тот день свою свадьбу.

Молодой врач ошибся. Илька проспал беспокойным сном часа три. В середине дня он открыл воспаленные глаза, невидяще оглядел фельдшерицу, мать, которая с утра ездила в город за покупками и, только что вернувшись, сидела на краю постели, сжимая в кулачки побелевшие красивые пальцы; отец ходил за дверью по широкому балкону, прикуривая одну сигарету от другой… Илька огляделся и никого не узнал.

Ближе к вечеру у него начался бред.

— Лапа! Ну, Лап же… — бормотал он, тихонько хрипя. — Ты куда? Ты почему?.. Душно ведь. Ой, Лап, слезай, пожалуйста… Горло, здесь ведь горло… Ты мне дышать не даешь, Лапа! Ты слезай, пожалуйста… Скажите ему, дядя Гиги! Он душит… как эта… глициния…

— Ах, и все возня с собакой! Все беготня и дурацкие разговоры со взрослыми! Ведь меня предупреждали… — всплеснула руками красивая Илькина мать.

— Вы бы лучше помолчали… — с нескрываемой враждебностью оборвала фельдшерица.

Женщина послушно замолкла, комкая, принялась поочередно прикладывать платочек к глазам.

Вызвали врача. Он приехал недовольный — вполне естественное состояние для человека, которого оторвали от праздничного стола; однако, осмотрев мальчика, измерив температуру, выслушав взволнованный, но толковый рассказ фельдшерицы, сделался очень серьезным.