Пленники зимы

– Точно, – немедленно согласилась она. – Родина!

Калима подалась чуть вперёд и точными движениями перевернула куски рыбы на решётке электрожаровни.

– Бери, – предложила она. – Эти уже готовы.

Что-то мешает воспользоваться предложением. Свербит под теменем и плющит сердце.

– Помянуть бы…

Калима уважительно кивает и достаёт из ниши борта кокпита бутылку украинского конька.

– Пойдёт?

– "Таврия"? Шесть лет? То, что доктор прописал!

Она уверенно разливает коньяк по маленьким гранёным стаканчикам.

– Упокой Господь их души, – говорит Калима.

– Дай им миры лучше нашего, – откликаюсь я.

Выпиваю как воду, но через секунду "догоняет". Греет грудь и отпускает сердце.

Калима ловко перебрасывает приличный кусок рыбы мне на тарелку. Видать здоровая рыбина была: рёбра наружу повылазили и от жара чуть потемнели.

– Ещё одно, Калима, – не тороплюсь я закусывать. – Есть кое-что неприемлемое…

– Отбор и "расовая чистота"? – спрашивает она. – Но ведь ситуация изменилась?

Отбирать не нужно, ввиду отправки во Вселенную каждого, кто рискнёт ступить на порог. А свой расизм обещаю придерживать, щадя твои нежные чувства. Идёт?

Я с минуту смотрю на неё, потом киваю.

– Идёт.

– Кто и как задаёт координаты? – спрашивает Калима, наблюдая как я, обжигая пальцы, снимаю с рыбы хрустящую корку.

– Как я понял, никто. У человека в голове уже заложены координаты места, куда его отправят. А по какому принципу происходит это деление – не знаю… Вкусно!

Что за рыба?

– Акула, – отвечает Калима и перекладывает на свою тарелку кусок по меньше. – Наверное, координаты, как клеймо впечатанные в подсознание, не столько определяют склонность человека к какой-то конкретной планете, сколько принадлежность человека к какой-то группе людей, как думаешь?

Рот у меня уже занят рыбой и слюной. Прерывая заслуженное наслаждение, кое-как прожевав, а непрожёванное затолкав языком за щёки, недовольно отвечаю:

– Откуда я знаю? Никто ничего не пояснял. Просто какое-то время я был Богом. Или чем-то вроде инструмента Бога. Я всё время чувствовал Его руку, и Он мной, как гаечным ключом, ремонтировал свой автопарк. Я даже не уверен, что кто-то со мной общался. Что нам известно об ощущениях отвёртки или молотка, когда они в руках рабочего откручивают шурупы или забивают гвозди? Рабочий ведь думает о своей работе? А может, он думает об обеденном перерыве или о прошедших выходных? Может, его мысли как-то передаются инструменту? Может, инструменты как-то реагируют на них? И если мысли о работе, то шуруп откручивается, а гвоздь входит в дерево. А если мысли о другом, потустороннем, то и отвёртка соскакивает, и молоток мимо гвоздя по пальцу бьёт.

– Ладно, – успокаивает меня Калима. – Ешь. Задача более-менее ясна. Теперь нет необходимости везти эмигрантов к Антарктиде и впрыскивать их под лёд. Нам остаётся только развернуть агитацию к бегству через пирамиды. Тут, конечно, тоже будут проблемы. Доказать, что человек или группа людей отправляется на новое местожительство по адресу "где-то во Вселенной" мы не сможем. Ведь вся эта механика работает в одну сторону, не так ли?

С полным ртом я недовольно смотрю на Калиму и молча киваю.

– Значит, на оставшихся факт исчезновения эмигрантов будет производить впечатление непонятной смерти, а не отправки к звёздам. Думаю, правительства от этого не будут в восторге.

– А что нам до них?

– Да так, – она пожимает плечами. – Ничего особенного. Оцепят солдатами и перекроют доступ ко входам в пирамиды.

Она отломила кусочек рыбы и аккуратно положила себе в рот. Не понимаю, как после месяца консервов и двух недель на манке с берёзовым соком, можно так спокойно относиться к свежатине? Потом я вспомнил, что она на полсуток впереди меня.

Наверное, это уже не первое блюдо. Да и жаровня, когда я поднялся на корпус, тут уже стояла…

– Когда начнётся конец света, – говорю, вытирая губы ладонью. – Всё решится само собой. Если проблема голодных ртов решается так чисто, что и трупы убирать не надо, то, думаю, правительства только обрадуются такому способу снятия напряжения. Другое дело, как людям объяснить, что там происходит на самом деле?

Как объяснить, что это выход, а не тупик?

– Прожевал? – доброжелательно уточняет Калима и кивает на следующий кусок. – Продолжим?

– Конечно, – с энтузиазмом откликаюсь я и подставляю под рыбу тарелку.

Светлана сидела на койке, откинувшись спиной к вибрирующей от работы двигателей переборке. В открытый движению воздуха круглый проём поднятого иллюминатора свободно вливались лучи утреннего солнца.

Но на душе было пасмурно.

Перед глазами стояло изуродованное лицо Максима, как он прощался с Германом и не захотел даже в последний раз посмотреть в её сторону.

Что-то изменилось. Что-то было не так.

Она не разделяла с Германом радости спасения. Не понимала его восторга от того, что теперь, в отсутствии Калимы и Максима, он, Герман, фактически возглавил администрацию проекта. Виктор съёжился и потух. Без боя сдал позиции вернувшимся из-подо льда. Пару раз заходил к ней в каюту. Так, посидели, помолчали… говорить было не о чём.

Светлана настояла на радиосвязи с Одессой и минут сорок разговаривала с детьми.

Потом ещё около суток ревела, запершись у себя в каюте.

Распоряжение Германа об отходе её шокировало.

– У нас там остались ещё двое, – напомнила она ему.

– Своими силами мы не сможем отремонтировать батискаф, – ответил Герман. – Ты сама всё знаешь… отремонтируем и вернёмся. По-другому мы не сможем им помочь.

Да она знала. Подхваченное сильным течением судёнышко несколько раз весьма болезненно для пассажиров ударилось о стенки канала. Они смогли всплыть, но потеряли ход, и только через пять часов призывов о помощи экипаж сейнера отыскал их среди волн.

Что-то изменилось.

Но что? И когда?

Может быть там, в ночи ущелья?

Максим, шумно отдуваясь, нёс Германа. Его дыхание служило ориентиром в темноте.

Она двигалась за ним на слух. И ей почему-то это движение не было в тягость. Да и Герман хорош, нечего сказать: растяжение принял за перелом и позволил себя нести, как бревно.