Мародер. Каратель

— Сереж, а ты ниче, не боишься?

— Ну… Че, Старый, совсем все хуево? Думаешь, нас сейчас со всех стволов встретят?

— На вопрос ответь.

— Да как-то… Нет. Не очень.

— Смотри. Ты, главное, помни — ты домой идешь, к себе домой. Тебе это главное. Помни, они — никто. Они в твоем Доме, и веди себя соответственно. Захотят под тобой жить — будут жить. Не захотят — не будут.

— Старый, ты реально? — округлил глаза Серега. — Ты… вот так, один?

— Почему один. С тобой.

— Не, Старый… Я че-то…

— Щас пройдем — или не пройдем, — перебил Ахмет юного Хозяина. — Если не пройдем — они выиграли, мы в проебе. Если мы пройдем — то наоборот. Наклоним все, без сомнений. Если нас убьют, сам понимаешь, волноваться не о чем. Так?

Жестоко усмехаясь, Ахмет вперил взгляд в наливающиеся страхом глаза Сереги. Все решалось именно сейчас. Исход ситуации, боя, да всей оставшейся обоим жизни лежал именно в глубине глаз Сережика, впервые персонально взятого судьбой на излом. Сейчас в его человеческом возьмет верх или Огонь, отличающий рожденных для Власти от рожденных для строя, или… И что бы не победило, это будет навсегда, даже не до смерти, а навсегда. Или ты выходишь из обреченного, но безопасного и уютного строя на режущий ветер навсегда одинокой свободы, кажущейся стоящим в строю сумасшествием, или остаешься навсегда, и передумать уже нельзя. Предложение не повторится, такое предложение делается не всем, и не все из достойных его принимают.

Ахмет безучастно наблюдал за сменой оттенков человеческого, часть которого иногда видна сквозь глаза людей. Пришло понимание, что весь этот спектакль — не его работа, хоть и разыгран именно им. …Той силе, что ставит нас в разные условия, абсолютно по барабану — будут ли живы те или эти. Вот и сейчас… Ахмет чувствовал, как огромный Мир склонился над крохотной пылинкой Сережика, и холодными глазами наблюдает за происходящим, совершенно не обращая внимания на то, что кажется важным людям. Просто еще одно отражение вечного боя, который и есть Мир.

Страх, влажно клубящийся в глазах паренька, ушел внутрь. Он никуда не девается, страх с человеком навсегда, но вот кто будет старшим, решать все же человеку.

— Да похуй! — блеснув новорожденным стальным безумием, Серега поднял взгляд на Ахмета и вскочил на ноги. — Пошли! Хули ждать!

— Пошли, товарищ Базарный.

— Только бы пройти! Сука, через одного перестреляю, но, бля, выстрою! Блин, Старый, я сейчас как будто…

— Знаю, — перебил Ахмет. — Прет, как в костер сушняка навалили, да?

— Точно. И как…

— Помолчи, — резко перебил Ахмет. — Держи это при себе. И это, «перестреляю», ты это брось, понял? Стрелять кто любит, долго не живет. Это не мусор, а люди. Твои люди, понял? Хоть ты их и не знаешь еще, но это твои люди. Теперь. Ты их не стрелять должен, а беречь. Хотя иногда стрелять — и есть «беречь»… Ну, бери веревку-то. Сзади потащишь. Я первый, если меня вальнут, не вздумай волыну с плеча дергать, только время потеряешь. Тут же падаешь, и за кусты, хоть немного, а прицел собьет. Потом до откоса, и к сороковой школе. Повезет, так уйдешь. Как в подвале разрядить, знаешь. Готов?

— Готов!

— Ну, айда, что ли.

Равнина бывшего сквера перед Базаром казалась бесконечной. Какие-то сто метров, но если каждую секунду ждешь, что тишину вот-вот распорют очереди, и тебя, набитого свинцом, бросит на снег, — сто метров превращаются в километр. Отойдя от спасительных руин на два десятка шагов, Ахмет почуял, что Сереге стало не по себе. Чего там, он и сам чувствовал, что стоит выпустить человеческое из-под привычного ледяного пресса, как страх тут же охватит тело, и заставит съеживаться и робеть. …Надо поддержать парня…

— Слышь, товарищ Базарный.

— Че, Ахмет? — поспешно откликнулся сзади пыхтящий Серега. …Слишком поспешно. Да, правильно. Не ссы, Рыжая, не испорчу твою работу…

— Ты сегодня стал Хозяином. Чуешь?

— Ну… Че-то есть, да, такое. Необычно так. — Ахмет с удовлетворением отметил, как легко отвлекся от давящего страха паренек, из голоса почти ушла зажатость.

— Теперь вспомни, как ты пошел со мной сегодня.

— Как?

— Ни «куда», ни «зачем». Как телка взяли за веревочку, и повели. Сегодня ты допустил это последний раз. Понял?

— Ну, Старый, я ж знал, что мы…

— Не ебет. Ты — Хозяин. Ты один теперь, навсегда. Никто тебе не указ, ни я, ни даже если, представь — Кирюха встал из земли и приперся к тебе. Его время прошло, он проебал свой Дом. Ты здесь теперь главный и все решаешь. Ничего не делаешь, пока четко не знаешь — что делаешь. Зачем. Сколько это будет стоить — крови, патрона ли, без разницы. Надо ли это твоему Дому, каждому, кто живет под тобой. Если надо — то, опять же — зачем. Понял, бывшая поломойка, кто ты теперь?

Сережик промолчал, и Ахмет с удовлетворением ощутил, как дернулся на «поломойку» молодой Хозяин, и тут же, молодец, забыл о мелочи и задумался. Похоже, о правильном. Страхом с его стороны больше не пахло.

Зато беспокойство начало охватывать его самого. Базар лежал перед ним словно вымерший — ни выстрела в воздух, ни окрика, а ведь до его громады осталось не больше тридцати шагов. Голова отказывалась выдавать четкие указания, и Ахмет перестал обращать на нее внимание, полностью растворившись в ощущениях. Они там, это ясно. Не все. Вчера было девять; старшего завалил, литовца оставил. Сейчас меньше. Кто-то ушел? Или завалили? По идее, после того, как валят старшего, люди ставят нового, и это процесс такой, без крови не обходится…

Неожиданно для себя Ахмет поднял ствол и отсек два патрона. Грохот выстрелов заметался по широкому полю бывшего сквера, крошась об развалины, и улетел в глубину мертвого города. Несколько минут ничего не происходило, но по изменившейся тишине оба визитера понимали — сейчас последует реакция. Ахмет сквозь зубы подбодрил Сережика:

— Не ссы, Базарный. Ща или вальнут, или войдем.

— Да я не ссу.

— Ага, «не ссу»… Когда зайдем, будь готов. Если начну шмалять, вали все, что шевелится.

Тут наверху скрежетнул сдвигаемый дощатый щит, посыпался вниз потревоженный снег, и из приоткрывшейся щели кто-то крикнул:

— Ты че, забыл, где заходить? О, еще одного, что ли привел? — и уже глуше, в глубину здания, что-то добавил остальным.

— Пошли. — Ахмет подчеркнуто неторопливо повернул ко входу. — Серег, пизди поменьше, и помни, кто ты тут. Волокушу прям здесь оставь, у крыльца. Никуда не денется.

Первое, что бросилось им в глаза за углом — приметенный у лестницы синий литовец.

Сережик передернулся, взявшись за ручку двери, из которой выбежал по трупам почти четыре месяца назад. Выгородку справа, бывший гардероб, где сдавали стволы, новые хозяева… — «Стоп! — поправил себя Сережик, — Какие еще хозяева?» — разломали на дрова.

Решетка, за которой в базарные дни сидела охрана, выломали, и она болталась на одной петле. Бля, решку-то нахера трогать! Мешала кому?! Подымаясь за Старым наверх, откуда слышались неразборчивые голоса, Сережик с раздражением отметил голое железо перил, обдирать которые при Кирюхе даже в голову никому не приходило.

На площадке их встретил ушловатого вида пыштымский мужичок, в тулупе поверх новой необмятой рубахи ментовского фасона. У Сережика опять сжалось сердце — значит, и этот склад нашли. А ведь Кузнецов так гордился хитрой задумкой — сделать у одного из предназначенных для сдачи торговцам отсеков второе «дно», и постоянно выпрашивал у Немца залетчиков, потому что долбить ломом толстые фундаментные блоки никто из своих не хотел. Там много чего лежало — и часть ПКВешного патрона, и лишние пулеметы, за которыми сам хозяин ходил с Ахметом по зиме, давным-давно, и вот эти рубахи, которыми зашел в дом Аркашка…

…Ну, а че ты хотел? Три месяца с лишним, не три недели. Че хошь найти можно… — с горестным вздохом подумал Серега, всегда по-хозяйски относившийся к любому добру. — …А мое вы хуй когда найдете, хоть триста лет ищите…