Двойная бездна

— Это не опасно? — спросила она, уже проснувшись, уже соображающая и явно вспоминающая тяжелый предсмертный сон свекрови.

— Не слишком. Посидишь рядом. Начну реже дышать, лупи по щекам без жалости… А помирать начну, позови Оленева… Пусть исповедует.

С трудом подавляя тошноту, запил лекарство стаканом морса и машинально стал считать.

«Заснешь, — удовлетворительно сказал нежный голос. — и сейчас заснешь». — «Еще как! — сказал Веселов, мысленно подмигивая. — Запираю двери на засов, волк с козьим голосом, сирена сладкозвучная. Не увижу, не услышу…» — Надолго ли? — спросил мужской голос. — А потом?» — «Суп с котом», — сказал что попало Веселов, потому что мысли начали путаться. «Что ж, ты сделал выбор. До встречи! Теперь ты уж точно наш».

В голосе звучала снисходительная уверенность. Так обращаются с детьми, уложенными в постель обманным обещанием сказки. А вместо этого… «Так вы меня провели? — удивился Веселов. — Да я же вас…»

Он хотел сказать, что понесет их по кочкам, но его понесло самого, закружило, сдвинуло перед глазами непроницаемо черные шторы, за которыми — небытие — смертоподобное, бесчувственное и безгласное.

Время сжалось в тугой комок, в маленькую черную дырочку, втягивающую бесследно все краски и звуки мира. Ни вырваться, ни убежать, только ждать, когда истечет срок, и медленно, исподволь ослабляя пути беспамятства, вернется сознание. Но и самого ожидания не было, ибо оно тоже повергнуто всевластным и непобедимым сном…

Розовый свет. Горячий розовый свет, проникший сквозь закрытые веки. Бесплотная тяжесть сдавила голову и в полусне-полуяви грезилось — тела не существует, есть только одна «олова, лежащая неподвижно. Он попробовал по-; шевелить рукой, но оказалось, что позабыл, за какую ниточку надо дернуть, и где вообще находится рука, определить не мог Он попытался сделать самое простое — открыть глаза, и слабо удивился, когда и это не получилось. «Странная билокация, — подумал он. — В чье же тело я попал

Но розовый свет проникал сквозь его человеческие веки, воздух входил в его собственные ноздри, он явственно ощущал слабый запах цветов и ощущение это было вполне человечьим. Он шевельнул языком, растянул губы, щелкнул зубами — да, все это было свое, данное при рождении. Тогда он глубже вдохнул (легких не было!) и громко сказал первое, что пришло на ум:

— Ку-ку!

И тут же заговорил голос. Нет, не внутри головы, а со стороны. Был он мягкий, теплый, душевный, что ли.

— Скверна плоти, мерзость тела, прах и тлен, распад и гниение тяжким грузом давят на душу твою; страх перед смертью, боль и язва, неотвратимость конца сущего порабощает волю; лишь свет истины воссияет и откроет врата предвечного разума. И пробьет час, и все заклятья и насмешки не замедлят его прихода, как крик и хохот безрассудных, уносимых быстриной водопада, не задержит их от падения в бездну. Ты, сердце, обманутое миром, испившее кубок наслаждений и нашедшее на дне его едкую горечь, и ты, озлобленное сердце, не отказавшее себе в мирских; утехах, обладало ли ты истинной жизнью? Но трижды счастлив тот, кто перейдет черту и с трепетом душевным раскроет объятья братьям своим и познает блаженство вечное и свободу несокрушимую…

Нервная дурашливость напала на Веселова. «И болтовню неистребимую, и трепотню необъяснимую…» — хотел добавить он, но язык не повиновался и вместо этого громко произнес:

— Ку-ку!

«Мне это не нравится, — мрачно телепатировал (?) он. — Дайте слово сказать! Вы обещали полную свободу. А сами отняли все, кроме слуха. Вольно же вам болтать что попало!»

— Мы свободны в речах, ты свободен в послушании, — произнес женский мягкий голос. — Наша свобода разлита поровну. Мы спасли тебя от постыдного рабства, от унижений чужбины. Ты на родине, где каждый свободен и счастлив. Ты волен возлечь на ложе предков своих и вкусить премудростей наших…

«Плевать я хотел на ваши премудрости! — мысленно возопил Веселов, силясь открыть глаза. — Отдайте мне мой язык, мое тело, мою волю, мои глаза!»

И тут же ощутил, как тяжелая ладонь опустилась на по щеку. Он вздрогнул от бессильного унижения. Последний раз его били в детстве, в честной драке, когда он сам мог ответить ударом на удар. Но чтобы вот так…

«Сволочи, — сказал он молча. — Хитростью заманили, лишили всего, да еще и бьете лежащего».

Его ударили по другой.

— Подставь иную щеку, егда ударят по единой, — сказал душевный голос. — Смирение и покорность — суть добродетели непреходящие. Блажен смирившийся, ибо не мешает господину творить волю его, блажен покорившийся, ибо судьба его в руцех господина, аще кто позаботится о нем? Слеп, наг и сир, не ведает, что творит, человек, всегда помышляет в сердце своем: вот, я свободен, и несть числа печалям, скорбям и умножению зла в жизни его; но трижды блажен раб, со слезами умиления восклицающий: вот, господине, аз есмь смерд твой, в руци твои отдаю волю свою, да будут слова твои моими словами, твои помыслы моими помыслами, твои деяния — моими деяниями, нити души моей в длани крепкой твоей, даруй мне блаженство, аще кто кроме тебя, знает суть жизни моей…

«Умойся сам слезами, господине. Пустил бы я тебе юшку, святоша», — зло подумал Веселов и приготовился к новой пощечине. И вдруг, где-то там, где должна быть рука, он ощутил боль. Шевельнуть несуществующим он не мог, и боль почувствовал, словно острая игла вошла в вену. Горячее ударило в голову, розовый свет перед веками на секунду превратился в красный, потемнел, тут словно лопнул туго натянутый багровый тент, и перед Веселовым вспыхнул реальный трехмерный мир его галлюцинаций.

Его голова невесомо парила метрах в двух над землей. Странно, но раньше казалось, будто она покоится на поверхности, упираясь затылком в грунт; теперь он видел кончик своего носа, смутную тень вытянутых в трубочку губ и больше ничего. То есть не видел лишь своего тела, ибо мир, окружающий его, был реальным до жути. Он висел над большой поляной в лесу. В тайге? В джунглях? Росли высокие деревья, некоторые были знакомы по именам, иные — где-то виденные, остальные — совершенно незнаемые. Запах цветов не был обманчивым, они цвели повсюду, солнце стояло высоко, тени от деревьев короткие и густые. Вокруг него плавно перемещались люди, полупрозрачные, как медузы или воздушные шары. Именно перемещались, не проплывали, не прохаживались, не пробегали. Вот зависла в трех шагах от Веселова красивая женщина, две-три секунды, неуловимое движение, тело затуманилось, обрело молочную плотность, замерло и вдруг начало распадаться на ветру, как облако пара, как чернильная копия осьминога, а сама женщина возникла у края поляны, словно из уплотненного воздуха.

Он понемногу узнавал эти лица, приходившие к нему по ночам, но ошибиться было очень легко, ибо они перетекали одно в другое, взаимовытеснялись, взаимодополнялись, и было в этом зрелище что-то очень знакомое Веселову, он лишь не мог вспомнить, что именно.

В бесцельном перемещении и перетекании появилась система. Со всех концов поляны люди стали стекаться под развесистое дерево с темными кожистыми листьями. С неслышной вспышкой они заходили одна за другую, как карты в колоду, словно мгновенно теряя объем, и постепенно сливались в одну — безликую и неподвижную, все более плотную, непрозрачную, обретающую цвет, форму и весомость.

И вот на поляне осталась только одна фигура, нет, уже живое тело, человек, и взгляд его был тяжел, и поступь решительна. Что-то неуловимо знакомое было в его лице, когда он уверенно сделал шаг в сторону Веселова. Голос его прорвал наступившую тишину.

— Володя, — сказал он сурово и нежно, — Ты не узнаешь меня?

Ничего не ответил Веселов, лишь повел глазами из стороны в сторону в знак отрицания.

— Это я, твой отец, — сказал человек, приближаясь медленно и неотвратимо к зависшей в невесомости голове Веселова. — Я нашел тебя. Ты должен остаться с нами. Я открою тебе великую тайну.

Веселов хотел сказать что-нибудь ерническое, но не рискнул. Несуществующая душа его сопротивлялась, не принимала ни слов этого человека, ни лица его, ни театральной торжественности всего происходящего.