Детский сад

Но и это у тебя отнималось — и знание и память. И ты был вынужден начинать заново, изнуренный, полумертвый, карабкаясь по этим постылым ступеням.

Только одно, Джекоб, только одно. Ты заслуживал лучшей доли, чем в конце концов упасть вот так, мусорным кулем, в заношенных ботинках и своем единственном старом костюме, а никто и не спохватится, и не принесет цветов на могилу, и даже не проводит тебя в последний путь. И если в этом есть смысл, Джекоб, если смысл только в этом, то я, черт возьми, должна упираться. Лезть, черт возьми, из кожи вон, опять и опять. Потому что если мы все кончаем подобным образом, то, значит, что-то в этом не так; значит, это какая-то ошибка, и ошибка эта моя».

Милена Вспоминающая вспомнила, что распятие по-прежнему при ней — вот оно, теплое, можно взять его в ладонь и держать.

И передать в следующие руки.

А ЕЩЕ БЫЛ МАЙК, с его педантичной походкой, прямой как стрела спиной. Он зажигал свечи в их доме, их общем доме с уютными запахами еды, которую он готовил, на фоне окна со свинцово-серой водной рябью и с отражением черной завесы дыма от печей крематория.

— Ну чего, чего? — весело допытывалась Милена, которую было нетрудно развеселить, по крайней мере Майку. — Чего ты там удумал? А? А ну рассказывай!

Тонкие губы Майка были сжаты, он с трудом сдерживал улыбку. Он заставил Милену сесть, заставил ее есть, налил ей вина и лишь после этого сел сам.

— Милли, — произнес он. — Я много об этом думал. Нам нужно иметь детей.

«Оп». — Милена отложила в сторону вилку.

— Ну так иди, обзаводись.

Как все тогда было просто, свободно и легко!

— У меня вот какая мысль, — поделился Майк Стоун. — Я подумал, поскольку ты так занята и тебе не нравится секс, то, может, ты бы дала яйцеклетку, а я сперматозоид, а то, что получится, мы бы прикрепили к стенке моего кишечника.

— У тебя это звучит как рецепт в аптеке, — воскликнула Милена, вдруг заволновавшись. — Нет уж, Майк.

— Мне бы очень, очень хотелось. В этом есть смысл.

Милена вспоминала его наивные, по-детски доверчивые глаза.

— Это очень опасно, — напомнила Милена.

— Не опаснее, чем летать в космос. Так что я бы лучше занялся этим. Меня это больше интересует.

«Майк. Ну зачем ты такой… милый? Людям нельзя быть милыми, это опасно. Что, если ты невзначай слишком сильно подчинишься мне? Я этого не замечу, и ты не заметишь. А потом окажется, что слишком поздно».

— Майк. У меня был один друг…

— Я знаю. Бирон. Ты рассказывала.

— Он тоже был милым и смелым. Но у него в итоге, уже при родах, оторвалась плацента. Он истек кровью. Она хлестнула до потолка. А потом остался тот ребенок.

Милена удивилась, какое живое сочувствие вызвала в ней сейчас мысль о том малыше.

— В уговор это не входило. О ребенке должен был заботиться Бирон. А Анна его не хотела, не могла поначалу даже на него смотреть, пока Питерпол не взялся помогать. Вот тебе три разрушенные жизни. Нет уж, Майк, нет.

— Я же не с бухты-барахты, — увещевал тот. — Я спрашивал, консультировался с людьми. Продумывал всякие новые способы, как лишний раз подстраховаться. В том числе и у людей, которые через это проходили.

— Ага, и каждый при этом говорил: «Да не дрейфь, все у тебя будет тип-топ!» А ради чего все это?

— Ради нашего красавца ребенка.

— Я такую ответственность на себя не возьму. Хватит с меня и того, что я видела. Ты думаешь, Бирон по деревьям прыгал, как Тарзан? Он вел себя предельно осмотрительно, и довел дело до родов, и даже уже родил. И тут на тебе, им не удалось удержать плаценту. Один рывок, и всё: кровь хлынула как из бочки, его хватило буквально на несколько секунд.

— Сейчас есть специальные вирусы, называются «шовные». Мне его введут, и плацента будет держаться как приваренная.

— Прошу тебя. Я сказала тебе, что боюсь. Я страшно боюсь всей этой биологии. Не ровен час, еще какая-нибудь напасть нагрянет.

— Это другой вопрос, отношения к моей беременности он не имеет.

— У меня-то иммунитет, мне-то что. Я переживать не должна. Но у тебя-то его нет! Что, если эти твои шовные вирусы не успокоятся, а кинутся сшивать все подряд?

— Не кинутся, — со знанием дела ответил он. — У них блокирующая леденцовая оболочка.

Милена со вздохом покачала головой. Он прав, они действительно уходят от темы.

— Я не хочу, чтобы в мире стало одним сиротой больше, — сказала она.

— Один из нас все равно останется. На какой-то срок. А потом мы все так или иначе умрем. Но это ж не причина для того, чтобы не иметь детей. Иначе никто вообще бы их не заводил. А я детей люблю. И все равно кто-нибудь из нас останется и будет о нем заботиться.

«Майк, Майк. Сделай так, чтобы мне снова легко дышалось. Убери из меня страх. Скажи мне, что я просто перерабатываю, переутомляюсь и лишь поэтому просыпаюсь по утрам с ощущением, что я свинцовая плита на крыше».

Майк чмокнул ее в кончик носа.

— Никакого риска нет. Ни риска, ни беды. Даже если кто-нибудь умрет. Мы все когда-нибудь умрем. Люди всегда реагируют на то, что только что произошло. А не на то, заметь, что происходит непосредственно сейчас. Всегда с легким опозданием. И я не Бирон.

Милена снова смолкла. «Интересно, чувствую ли я хоть укольчик, хоть намек на ревность? “Как же так, это же моя забота! Мужики уже все к рукам прибрали, даже это!”»

— Так, — сказала Милена. — А теперь медленно и подробно. Почему это тебя не убьет. И что мне делать, если это все же случится.

МИЛЕНА ВСПОМИНАЛА, как она сидит у себя за письменным столом, в новой квартире, и работает. Рядом дефицитный музыкальный центр, фоном негромко звучит «Песнь о земле». Милена изучает земельную карту Братства Зверинца. Надо подыскать наиболее подходящее место для приюта больных и для Жужелиц. Мильтон хочет задвинуть их подальше в сельскую глубинку. Он еще жив, и все еще в должности Министра.

Ставни шкатулочных комнат закрыты из-за непогоды. Снаружи холодно, а откуда-то снизу доносится запах кофе. По углам чутко притихли тени, а руки у Милены слегка дрожат не то от холода, не то от безотчетной тревоги. Стоит зима, и свобода Милены все еще ограничена рядом условностей. Где-то с портативным куб-проектором скрывается Троун.

— Ну, как дела? — слышится вдруг со стороны.

Милена, обернувшись было на знакомый голос, пересиливает себя и говорит, уставясь в карту:

— Скоро здесь будут Ангелы, так что тебе лучше вовремя уйти.

Милена теперь Терминал. Консенсус обо всем знает, и Ангелы бдительно отсекают ей свет.

— Ты взгляни на меня, — просит Троун.

Милена, помедлив, все же оборачивается. Голова у Троун обрита; вместо гривы на ней теперь лишь щетина да мелкие крестообразные порезы. Она стоит с печальной улыбкой, в грязно-белой жилетке и рваных штанах. Откуда-то доносится запах — вроде как от спиртовой горелки. Руки и колени у Троун дрожат от холода. «Боже мой, — невольно думает Милена, — ну и вид».

— Послушай, Троун. Я отчасти даже сожалею о том, что все так обернулось. Очень сожалею. Но не буду же я просить тебя снова со мной работать, ведь так?

Милена опять повернулась к карте.

— А, так ты все же сожалеешь? Приятно слышать.

Троун говорит тоненько, с легкой сипотцой, как проказливая малолетка. Милена увеличивает громкость на своем электронном устройстве. Музыка набирает обороты; сопрано вибрирует как свисток, сверлят слух флейты. Мертвые пространства между квартирами все равно поглотят звук. «Откуда этот спиртовой запах? От плитки, что ли?» — недоумевает Милена, стараясь игнорировать то, что еще улавливается боковым зрением.