Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса

Вокруг нашей рогожки было выжжено пятнадцать квадратных рук травы, и эту площадку, словно искусственный снег, усыпали дикие магнолии. Повсюду стояли корзинки различных размеров, доверху заполненные товарами — коралловыми бусинками, нефритовыми топорищами, — эквивалентом денег, сигарами, свертками некрашеной хлопчатой материи, зернами ванили, какао-бобами. Немалое богатство для такого парня, как Чакал, который был всего лишь облагодетельствованным деревенщиной. В восточной стороне квадрата я увидел пятерых. В центре на церемониальной плетенке из змеиных кож восседал 2 Драгоценный Череп в маске и головном уборе орла-гарпии. На правом запястье он держал привязанного за ногу к толстому деревянному браслету краснохвостого ястреба без капюшона, какие надевают на головы охотничьих соколов Старого Света. Зеленоватые полосы покрывали кожу бакаба, а на шее у него висело большое овальное зеркало наподобие зеркала Клода, [574]вышлифованное из единого куска пирита.

Выглядел он здорово.

Справа от него занимали почетные места два представителя хипбольного братства Гарпии: Хун Шок, парень с гладким, удивленным лицом, главный блокер Чакала, защитник, и кровный гораздо старше, эдакая уменьшенная, неряшливая версия Бена Гримма из «Фантастической четверки». [575]Чакал, как я сразу понял, очень тепло относился к этому человеку, хотя тот несколько раз чуть не забил его до смерти. В голове у меня щелкнуло, всплыли имя и титул: 3 Кувырок, хранитель хипбольных хомутов Хипбольного дивизиона Гарпии. Тренер по-нашему. Он приходился двоюродным дядюшкой Чакалу и приемным кузеном 2ДЧ и носил прозвище 3 Яйца по той простой причине, что считался первостатейным más macho. [576]Наставник Чакала и его первый приемный отец, в свое время он был легендарным блокером, ни разу не потерпевшим поражения. Его сильно покалечили в последней игре восемнадцать боевых сезонов назад. Тогда ему здорово досталось, кроме того, он немало вынес за всю предыдущую карьеру игрока. Его рука превратилась в неподвижный бесполезный коготь, на широком, складчатом, похожем на кочан цветной капусты лице поблескивал один глаз, и во рту оставалось всего два зуба. Но впечатление Кувырок по-прежнему производил мощное: подойди к нему поближе — и он вполне мог здоровой рукой сломать тебе шею и отгрызть голову деснами.

На женской стороне от 2ДЧ, слева от него, расположились местные, ближе всех к бакабу — простоватый тип в высокой синей цилиндрической шляпе, ответственный за сбор податей в этой деревеньке. Он принадлежал к касте круглодомников — к тем, кто жил в круглых домах, а не в квадратных, построенных для элиты. Несмотря на столь низкое социальное положение, он сумел выделиться. Чакал, конечно же, знал его. Мало того, я (Джед), увидев этого типа, погрузился в ностальгическую хандру, потому что он был как две капли воды похож на Диего Холу, одного из cofradios [577]в моем родном Т’оцале. Тут мало что изменилось — или изменится — с тех пор, подумал я. Рядом со сборщиком податей сидел на земле (циновка ему не полагалась) мой, то есть Чакала, биологический отец — milpero, [578]грубоватый на вид, но удивительно моложавый. У него были гнилые зубы и потертости над бровями от налобной повязки для ношения грузов. Его широкополая соломенная шляпа напоминала пляжную, такие носили в 1960-х. Звали папашу Вак Ч’о, 6 Крыса — типичное имя для крестьянина-круглодомника. Мать Чакала умерла, впрочем, ее смерть не очень его трогала. Хотя женщину так или иначе сюда бы не допустили. Однако не позвали и его братьев. Хм. Чакал смотрел на отца и, возможно, испытывал определенные чувства — любовь, печаль, — но мне ничего, кроме стыда, не передавалось. Вероятно, его эмоции были более специфичными, более… ммм. Ясно. Он волновался, словно перед выходом на сцену.

Со своего места я сумел разглядеть еще двоих. 3 Синяя Улитка, горбун с хрипловатым высоким голосом, стоял справа, довольно далеко от меня. Он облачился в синюю накидку из птичьих перьев и надел невысокий спиральный головной убор, отчего возникало впечатление, что у него есть только голова и рот, как у глубоководных рыб с эластичными желудками. За ручьем, на расстоянии пятидесяти рук, в небольшой рощице худосочных гуав, нес вахту высокий кровный из дома Гарпии.

Трое приготовителей (я их пересчитал, как пересчитываю все) замерли у меня за спиной, а справа, совсем рядом, сидел кто-то, на кого я не должен был смотреть. Может, поблизости находились стражники или носильщики, но уже вне поля нашего зрения.

— Те’еш! — прокричал своим звонким голосом, резанувшим мое ухо, 3 Синяя Улитка. «Ты!»

Чакал вытянулся и замер. Нечто подобное испытал я однажды, когда мне было пятнадцать и какой-то коп громко окликнул меня:

— Эй, ты! Панчо! Который в бабской шляпе! Я тебе говорю — стоять!

2 Драгоценный Череп поднял руку, повернув ко мне ладонь. Это означало, что если мне (Чакалу, конечно, потому что именно он в большей степени владел нашим общим телом) есть что сказать, то лучше сделать это сейчас.

Я воскликнул:

То есть:

Точнее, Чакал заставил нас выкрикнуть это. Пошевелиться он не мог — не потому, что голос действовал на него магически, а по другой причине — Гарпия подчиняется голосу. Но он знал, что с ним собираются делать, и не хотел этого. Он желал, чтобы его убили, уничтожили это тело и меня, чужого, вместе с ним. Чакал не боялся смерти.

2ДЧ опустил ладонь. В просьбе отказано. 3 Синяя Улитка понял, что наступила его очередь, и принялся улещивать нас своим напевным голосом ученого ребенка.

При слове «дерево» я устремил взгляд на рощу гуав за ручьем. На каждом дереве висело несколько старых подношений, но одно из них было разукрашено на славу — все в новых хлопковых лентах, нитях с нанизанными на них оранжевыми ракушками спондилуса, пачками напитанных кровью жертвенных писем. Даже при отсутствии воспоминаний многовековой давности я бы догадался, что это мотц Чакала, его корень, дерево, которое посадили в тот день, когда он родился, или по меньшей мере посвятили ему.

2ДЧ держал ястреба. А как насчет кожи?