Искатель. 1981. Выпуск №4

Вечером того же дня я встретился с указанным лицом. Его внешность необычна и заслуживает описания. Он высок и сутул, потрепанная одежда выглядит так, точно он спит не раздеваясь, маленькая физиономия, похожая на печеное яблоко, не указывает ни на возраст, ни даже на пол. Крупные, оттянутые книзу глаза исполнены не человеческой, а, как писали в старинных книгах, сатанинской мудрости, для которой не существует ни нашей морали, ни нашего здравого смысла.

— Мой дорогой господин может называть меня Том, — произнес он тонким, отчетливым и несколько гнусавым голосом. — Мое настоящее имя обыкновенно. Я Том, а вы господин адвокат Йошикава, блистательно ведущий это забавное судебное дело. Мне кажется лишь, что судья поступила необдуманно, удалив из зала вместе с публикой представителей прессы. Они никому не опасны. Им только надо платить подороже.

Назвавшийся Томом живет в хибарке, примыкающей сзади к киоску, — она так мала, что ее нелегко заметить. Внутри помещаются ржавая железная кровать, прикрытая жалким подобием одеяла, и табурет с застарелым круглым следом от сковородки.

Хозяин сел на кровать, табурет был предложен мне, стола не было.

Передав слова моего подзащитного, я вежливо заметил, что должен получить уважаемый ответ.

— Мой господин ничего не должен, — столь же вежливо ответил назвавшийся Томом.

Мы кланялись и улыбались друг другу. У него были черные зубы. Я забыл отметить, что он беспрестанно курил дорогие длинные сигареты — допаливал до губ и зажигал от окурка другую. Пестрые наклейки на коробках этих контрабандных земных сигарет, стоявших под кроватью, были единственным ярким пятном среди его темной лачуги. Он сидел на кровати, поджав ноги, руки его казались бескостными.

— Ваш подзащитный вынужден был многое вам открыть, — не столь предположительно, сколь уверенно заметил назвавшийся Томом. — А открыв, пригрозить, но напрасно. Он мало знает, я намерен сообщить вам больше. Ваше лицо и манеры указывают мне на то, что вы умны, не ординарны, и деньги, предложенные вам за услугу, не имеют для вас такого решающего значения, как для несчастного Таубе.

Его взгляд и голос завораживали меня опасной ворожбой удава.

— Синдикат отнюдь не порождение тотализатора. Он сам породил тотализатор, как и футбольную лигу. Создатель любопытнейшей теории переустройства общества когда-то назвал религию опиумом народа. Вот мы и помогли народу создать здесь свою религию — футбол.

— Вы извините меня за вопрос, кто назван вами «мы»?

— Я, — просто сказал мой собеседник.

— Но для чего?

— Для чего нужен опиум? Чтобы реальную действительность заменить иллюзорной — для убогих духом, кому реальность тягостна. И этот же опиум дает возможность тем, чей дух силен, без помех формировать реальность так, как они считают нужным. Нам остался последний штрих, и мой проницательный господин понимает, что он будет уже чисто формальным.

— Ваша идея по-своему гениальна, — заметил я, поразмыслив. — Футболисты, живые воплощения опиума, будучи всецело зависимы от работодателей и чужды населению, могут представлять собой одновременно идеальное наемное войско.

Назвавшийся Томом удовлетворенно кивнул:

— Я угадал в моем господине неординарный ум. Но он еще не оценил всех преимуществ идеи. Вы не задумывались над механизмом нарушения принципа коллективной собственности, декларированного в красноречивом документе, который здесь называют краеугольным камнем цивилизации? За кулисами футбольных клубов Синдикат постепенно формировал правящую элиту, и лица, входящие в нее, вкладывали деньги, которые мы им давали и даем, в создание частных фирм, приобретение и округление сельскохозяйственных плантаций. Нынешняя власть у нас на содержании — мы платим всем, кто нам нужен, строго ограничив круг клиентуры, дабы не допустить увеличения накладных расходов.

— Вы, должно быть, обладаете колоссальными средствами?

— Но достойный господин ведь не думает, что тотализатор для нас — средство личного обогащения? Несчастный Таубе и в миг наказания сочтет себя только вором, обокравшим воров, но он покусился на иное, чего ему не дано знать.

— Могу ли я, — сказал я осторожно, — спросить, сколько людей на нашей планете посвящено во всю истину?

— Двое, — ответил Том. И, дав оценить значение сказанного, продолжил: — Двадцать два «колумба» переоценили человеческую природу. Человек в большинстве своем глуп, зол, жаден и эгоистичен, он самое скверное из животных. Он может быть также умен и дальновиден, но не наделен мышцами быка и не приспособлен к тем испытаниям, которые ему предназначены во имя ложной идеи равенства. Но он выжил. Все претерпел и все познал. Он понял, что главную ошибку «колумбы» совершили, когда вышвырнули в людскую помойку самое ценное, чем обладали, — власть. Взять ее в свои руки — его историческое предназначение.

Он снова помолчал, любуясь на то, как огонь превращается в пепел.

— Мне известно, кто вы. Я не пытаюсь вас купить — это невозможно. Не хочу убить — одиночество порой тягостно. Такие, как мы, должны физиологически брезговать принципом равенства — толпа дурно пахнет.

Внезапно я понял сокровенный смысл происходящего. Действительно, одинокий среди окружающей его нечисти, он наслаждался передо мной теоретическим разбором замысленной им шахматной партии, а я был достойным слушателем, хотя, с его точки зрения, безопасным противником. Но я понял и другое: покупая по дешевке чужую память, чтобы ее уничтожить, он продал дьяволу свою, и это бездарная сделка — долгие годы в этой каморке он играет сам с собой так, словно до него никто не играл в такие зловещие шахматы. Помня дебюты истории, он забыл ее неизбежные эндшпили. Я понял все это, и он перестал быть мне страшен.

— Вы не допускаете иного варианта в моей линии поведения? — спросил я.

— Мой дорогой господин лишь ускорил события, исход которых предопределен. Предопределена была и наша встреча, поэтому я не назначаю новой. Вы можете прийти после. Жаль, если я вынужден буду избавить себя от приятной возможности вновь побеседовать с вами. Прощайте, уважаемый адвокат. Передайте своему подзащитному, что мы согласны на его предложение. Отсутствие страха прекрасно, даже если ненадолго.

Я ушел, пропахший его сигаретами, а он остался в их дыму, равно как в чаду своих человеконенавистнических грез. Я мог его убить, но это не входит в мои полномочия».

20

Таня вручила мне почту — обильную, как никогда. Она обязана была вскрывать и регистрировать те письма, на которых не значилось «лично», она все прочла, и ее милые руки дрожали.

Письма были корректные. «Извещаем об адресе ближайшего гробовщика»; дружески-шутливые: «Безносая мама стосковалась по тебе, сынок»; деловые: «Смерть предателю».

— Вам пакет еще принесли. И велели отдать по секрету.

Пакет был в прозрачном пластиковом футляре с надписью: «Уважаемому журналисту Р. Симпсону — покорнейшая просьба вручить лично».

— Желтый такой человечек? — спросил я. — Маленький, в темных очках?

— Нет, Бобби, их трое было. Два молодых парня и огромный негр, старый-престарый, он и дал мне это.

— Таня, — крикнул я, — ласточка, я идиот!

— Ты замечательный, — прочувствованно произнес раскосый херувим. — Дай мне руку. Потрогай мозоли. От чего, знаешь? Нет, чудачок, от клавишей эти — на пальцах. А эти, эти, эти — от ручки стиральной машины… от мясорубки… от лопаты, Бобби, не смейся, я умею и землю копать, а вы все — «птичка», «ласточка»…

— Меня хоронить рано, — сказал я.

— Не смей шутить, сейчас же возьми и не смей! Я все умею — шить, стирать, варить суп из крапивы… стричь… пилить дрова… Я девушка самостоятельная, я умею даже стрелять, у меня есть револьвер. Ты не представляешь, как я хочу тебе помочь.

— Помоги. Ты читала такую книгу — «Дон Кихот Ламанчский»?

— Даже не слышала.

— Достань мне ее. Где хочешь. Укради. Если надо, пусти в ход свой револьвер, я разрешаю.