Командировка

Убитых укрывали брезентом.

На одном из двух катеров выпустили запертого в своей каюте командира – молодого черноусого мичмана. Он поносил последними словами мальчишек-курсантов, никак не мог успокоиться. Кто-то из мукомолов поднес ему флягу, мичман отхлебнул, вытер усы и сказал уже поспокойней:

– А я-то, дурак, сперва подумал, что у них концерт самодеятельности. На катер их пустил. Тьфу, тоже мне – революционные матросы!

Разоруженные курсанты жались на баке катера, нервно курили.

– А нам что? – наперебой выкрикивали «комары». – Что начальство прикажет… С первого курса в голову вкручивали: советскую власть надо обратно… День икс настанет, и пойдем… Вот и пошли… Да в говно и влипли…

Мы вышли из ворот порта. Сорочкин и Котелков торопились в редакцию – дать исторический репортаж. А я – мне только бы добраться до гостиничного номера и повалиться на постель. От всего, что я видел и пережил, устал безмерно.

– Такие дела, Лопе де Вега, – сказал Сорочкин. – Слыхали? День икс! – Он ощупал дырки на своем кителе. – Ужасно неприятно, когда в тебя стреляют. Хоть и в бронежилете, но эти толчки…

– Вы уверены, Валя, что на крейсер не подвезут снаряды? – спросил я.

– Все плавсредства в порту под контролем мукомолов и этой роты солдат.

Мы были уже наслышаны, что в местном полку оказалась рота под командованием энергичного старшего лейтенанта, которая решительно воспротивилась бунтовщикам. На причалах порта появились патрули этой роты. Аэропорт они тоже взяли под контроль.

Мы свернули на тихую улицу. В свете фонаря у знакомого палисадника сидели три старухи со спицами.

– Знаете, Валя, кто это? – сказал я. – Три парки. Или мойры. Они прядут судьбы людей.

– Да бросьте, Лопе. Мойры! Городские сплетницы.

Когда мы проходили мимо, я услышал, как сказала старуха с детским голосом:

– А помните, как Иден родила в пещере?

– Как же, – прошамкала другая, с провалившимся ртом. – Еще Мейсон принимал роды.

– Да не Мейсон, а Круз! – поправила третья, с птичьим личиком, словно затянутым паутиной. – Мейсон был ее брат, а не муж.

При этом она остренько взглянула на меня и вынула перочинный ножик. Хотела, наверное, нить обрезать. Это, верно, была Атропос, самая страшная из трех мойр. Я показал ей фигу, но она уже не смотрела на меня.

Мы вышли на площадь Ленина, там шел митинг. На трибуне стоял полный человек с одутловатым лицом, в желтой нейлоновой куртке и зеленых спортивных брюках. Это был Сиракузов, предводитель «Трудового Приморска». Он кричал в мегафон, обнажая крупные зубы:

– Народному терпению пришел конец! Сколько можно издеваться международному капиталу над трудовым человеком?

– Хватит! Хватит издеваться! – кричали старухи и случайные зеваки на площади. – Не дадим!

– Не дадим! – гремел мегафон. – А кто с нами несогласный, пусть уезжает к едрене фене, мы плакать не будем! Россия – для русских!

Ну и глотка была у этого мастера штробления стен. На весь Приморск «штроблел» его бычий рев. Мы миновали площадь, несколько кварталов прошли, а все было слышно: «Не дадим!», «Власть народу!».

Нам навстречу вышел патруль – четыре курсанта с автоматами на пузе.

– Чего тут шастаете? – крикнул старший, с четырьмя шевронами на рукаве и прыщами на щеках.

– А в чем дело? – резко ответил Сорочкин. – Комендантский час не объявляли.

– Скоро объявим. Скоро вы тут все запляшете, – пообещал старший патрульный.

На полукруглой площади, уставленной киосками (все они были закрыты), мы расстались. Сорочкин отпер дверцу своего «Москвича».

– Сидите у себя в номере, Дима, – сказал он, – и не высовывайтесь. Я еще заскочу к вам. – Он всмотрелся в гостиницу «Приморская». – Что там за люди у входа? Похоже на ОМОН. Ну ладно, пока. – И уехал.

Я пересек площадь и подошел к порталу гостиницы, украшенному тяжелыми фигурами тружеников серпа и молота.

– Вы куда? – остановил меня плечистый малый.

Их тут было человек семь или восемь.

– К себе в номер, – сказал я. – Я живу в гостинице.

– Документы, – потребовал малый.

Тут подъехала «Волга» с милицейской мигалкой, из нее вышел полковник Недбайлов (я его сразу узнал по несимметричной физиономии), а с заднего сиденья – упитанный молодой лысеющий блондин в хорошем темно-зеленом костюме с пестрым галстуком. За ним вылезли охранники.

– А-а, корреспондент. – Недбайлов взглянул на меня из-под низко надвинутого козырька. – Пропусти его, сержант.

Я поблагодарил полковника и пошел было к стойке портье за ключом, но тут меня окликнул молодой блондин.

– Вы из «Большой газеты»? Это очень кстати. Пойдемте с нами. Моя фамилия Сундушников. Вам это ничего не говорит?

– Видел, – вспомнил я, – видел плакат «Свободу Сундушникову».

– Ну, вот я и на свободе. – Блондин показал в улыбке непорочно розовые десны. – Хулио Иванович, – обратился он к Недбайлову, – я думаю, он нам пригодится. Со своим выходом на Москву. А?

– Может, и пригодится, шиш, – отозвался полковник. – Пошли, корреспондент.

Моим первым побуждением было отказаться. Какого черта? Но тут пришло в голову, что меня приглашают вроде бы в штаб заговорщиков. Какой уважающий себя журналист откажется от такой возможности?

И я зашагал за ними. Мы поднялись на второй этаж, прошли в глубь коридора и вступили в покои, пошловатая роскошь которых носила название «люкс». Особенно замечательны были фрески, изображающие полуголых вакханок, несущихся в безумной пляске вокруг пузатого самодовольного Вакха, или, если угодно, Диониса.

В самой большой из трех комнат этих апартаментов сидели за накрытым овальным столом люди, не менее дюжины, и среди них – маленький человечек с колючими черными точками вместо глаз, в коем я узнал Анциферова, и коренастый контр-адмирал Комаровский. Огромную фуражку он снял, и теперь гладко выбритая голова поблескивала в свете люстры.

– Это еще кто? – вперил в меня Анциферов свои точки. – Кого привели? Зачем? Нам не нужны лишние.

– Успокойся, Степан Степаныч, – благодушно сказал Сундушников нервному человечку. – Это московский журналист, он нам понадобится.