В глубь времен

— Я сделал двадцать оборотов руля, — сказал он, — то есть десять миллиметров тяги. А дверь не сдвинулась ни на йоту. Если я продолжу, она деформируется или порвется. Мне продолжать?

— А клапаны не разорвутся? — спросил Ионеску, румынский физик.

— Скорее они оторвут весь Южный полюс, — ответило изображение Гувера.

— Но дверь так или иначе все же нужно открыть, — заявил Рошфу и обратился к членам Совета: — Что вы думаете по этому поводу? Будем голосовать?

— Нужно продолжать, — сказал Шанга, поднимая руку.

Все остальные сделали то же самое.

Рошфу повернулся к экрану:

— Давайте, Джо.

— О'кей, — кивнул Гувер и снова взялся обеими руками за руль цилиндра.

В телекабине Лансон подключил передающую антенну. В застекленной звуконепроницаемой кабине немецкий журналист комментировал происходящее.

Луп Девиль поднялся на трибуну для прессы:

— Могу ли я задать вопрос господину Гуверу, — спросил он.

— Подойдите, — разрешил Рошфу.

Девпль поднялся на подиум и наклонился к прямому микрофону:

— Господин Гувер, вы меня слышите?

Гувер утвердительно кивнул.

— Хорошо, — сказал Девиль. — Вы пробили лед, вы нашли семя. Вы пробили дыру в семени и нашли яйцо. А сегодня, по вашему мнению, что вы найдете?

Гувер повернулся с очаровательной улыбкой.

— Натс (орехи)?

Переводчик поколебалась миллионную долю секунды и перевела на французский:

— Гвозди?

Нельзя много требовать от искусственного мозга. Человек, без сомнения, постарался донести хотя бы внешнее сходство и перевел бы: "Сливы?".

Девиль вернулся на свое место, удовлетворенно потирая руки. На сегодня достаточно — на этом можно сделать хороший репортаж, даже если…

— Внимание, — воскликнул Гувер, — я думаю, готово…

В громкоговорителе послышался шум, как будто разрывается тонна велюровой ткани. Низ двери немного накренился.

— Она открывается снизу! — закричал Гувер. — Отклейте первый и второй. Быстрее!

Два верхних клапана, заполненные воздухом, повисли на своих креплениях. Остался один нижний. Гувер вращал руль на всей скорости. Раздалось душераздирающее арпеджио, словно все струны фортепиано лопались одна за другой.

Дверь больше не сопротивлялась.

Через несколько минут все подходы к ней освободили. Леонова и Симон надели специальные костюмы, предназначенные для астронавтов, единственные, способные защитить людей от холода, царившего в Яйце. Их доставили прямо с Рокфеллер Стэйшн — американской базы для запуска кораблей на Луну. Пока их было всего два. Перешагнувший стокилограммовый рубеж, Гувер не мог воспользоваться ни одним из них. Впервые он горько сожалел о своем весе. Именно он открыл эту дверь, но войти в нее не мог. Гувер надел асбестовые перчатки, ввел руки в прорезь и дернул, упираясь в последнюю ступеньку лестницы. Дверь приподнялась, как одеяло.

Я вошел и увидел Тебя.

И тут же меня охватило жестокое, смертельное желание выгнать, уничтожить всех, кто был здесь со мной, и за дверью, и в Сфере, и на льду, и всех тех, кто замерли перед телеэкранами всего земного шара в ожидании что-то узнать и увидеть и вот-вот должны были увидеть Тебя, как видел Тебя я. Но одновременно я хотел, чтобы они Тебя увидели. Я хотел, чтобы все люди на земле узнали, как Ты невероятно, божественно прекрасна.

Показать Тебя человечеству на один краткий, как вспышка молнии, миг, а потом закрыться вместе с Тобой и вечно смотреть на Тебя.

Из Яйца струился голубоватый свет. Симон вошел первым и не включил свой фонарик. Внешняя лестница продолжалась внутри и, казалось, растворялась в чем-то голубом. Ее последние ступени превращались в черные силуэты и исчезали где-то в середине Яйца. Под ним огромное металлическое кольцо горизонтально висело в пустоте.

Именно от него исходило мерцание, легкое, но достаточное, чтобы осветить вокруг батарею аппаратов странной, незнакомой формы. Они соединялись между собой трубами и проводами, и все были немного повернуты к большому голубому кольцу. Оно висело в воздухе, ничем не поддерживаемое, и вращалось. Все другие предметы оставались абсолютно неподвижными. Кольцо было таким гладким, его движение было настолько совершенным, что Симон скорее угадал, чем увидел его, и не мог даже понять, вращалось ли оно медленно или со значительной скоростью.

Лансон вернулся в конференц-зал, чтобы наблюдать за камерами, и включил прожектор. Тысяча ватт поглотила голубое мерцание, и окружающие механизмы утратили свой таинственный вид.

Симон стоял на лестнице в пяти шагах от прозрачного пола, а Леонова на две ступеньки выше. Они одновременно перевели взгляд и посмотрели перед собой.

Верхняя часть Яйца представляла собой зал. На полу перед лестницей возвышались два золотых цоколя продолговатой формы. На каждом находился блок из прозрачного материала, похожего на очень светлый лед. В обоих блоках — ногами в сторону двери лежали человеческие существа. В левом — женщина, в правом — мужчина. Их пол не вызывал никаких сомнений, поскольку они были голыми. Член мужчины был приподнят как взлетающий самолет. Его левый сжатый кулак лежал на груди, а правая рука чуть приподнята, указательный палец вытянут в таком же жесте, как у игроков в круглом зале наверху.

Ноги женщины были сдвинуты. Руки покоились одна на другой прямо под грудью. Очертания груди, как и линии всего тела, поражали своим совершенством. Бедра напоминали песчаный холм, веками ласкаемый ветром. Скромное гнездо лобка покрывали золотистые короткие завитки волос. От плеч до пальцев ног ее тело было исполнено целомудренной гармонии, подобной той, что рождается музыкой, где каждая нота чудесным консонансом вплетается в общий аккорд.

Лица женщины не было видно. Как и у мужчины, оно было до подбородка закрыто золотой маской со стилизованными чертами необычной красоты. Их кожа казалась гладкой и матовой, как отполированный сердолик.

Прозрачное вещество, в котором они находились, было таким холодным, что воздух, соприкасаясь с ним, становился жидким и стекал, образуя на краях блоков танцующее кружево, которое отделялось, падало и улетучивалось, не успев достигнуть пола.

Хотя тело мужчины было не столь прекрасным, как женское, оно оставляло такое же необычайное впечатление цветущей неувядающей юности. То была даже не юность этого конкретного мужчины или этой конкретной женщины, а юность рода. Два существа, неподвластные времени.

Симон медленно протянул руку.

И мужчины, которые в этот момент видели на телеэкранах эту женщину, видели эти нежные налитые плечи, эти округлые руки, сжимающие, как корзинку с легкими фруктами, грудь, эти бедра — образец совершенной красоты Творения, — как они могли не протянуть свои руки, чтобы прикоснуться к ней?

И сколько женщин, смотревших на этого мужчину, горели неосознанным желанием принадлежать ему, прильнуть к его груди и умереть?

На всем земном шаре наступило мгновение удивления и молчания. Молчали даже старики и дети.

Но вот изображение из квадрата 612 исчезло, возвратилась обыденная жизнь, разве что немного более нервная. Человечество в общем гаме пыталось забыть то, что вдруг осознало, глядя на двоих людей с полюса: до какой степени род людской стал старым и уставшим даже в самых сильных и красивых своих представителях.

Леонова покачала головой в каске. Стараясь больше не смотреть на мужчину, она спустилась и потянула Симона за колено. Она вытащила из сумочки маленький приборчик с экраном, сделала несколько шагов и приложила его к блоку, где лежала женщина. Прибор приклеился. Леонова посмотрела на шкалу и бесстрастным голосом сообщила в микрофон:

— Температура на поверхности блока: минус двести семьдесят два.

Среди ученых, собравшихся в конференц-зале, пронесся рокот удивления. Почти абсолютный нуль.