Меч истины (СИ)

- Все вы – добрые самаряне, - однажды сказал Пётр.

Златка потребовала объяснить, и монах рассказал:

- Один человек шёл из Иерусалима в Иерихон, и на него напали разбойники. Тяжко изранили и бросили на дороге. Той дорогой ехал священник. Увидев раненого, он испугался и проехал мимо. Потом также мимо прошёл и левит – учитель законов. А добрый житель Самарии, в которой не почитают истинного Бога, помог несчастному, ничего не требуя для себя. Так записано в святом Евангелии. Вот и я говорю: какая разница, как молится человек, если он добр и праведен?

Златка всегда слушала Петра, открывши рот – ей нравились истории про Христа. Мне же пришла вдруг мысль. Разыскала я купленный свиток и подошла к монаху.

- Ты книжный человек. Можешь разобрать, что здесь?

Он долго читал ломкие листы, потом спросил:

- Откуда это у тебя, женщина?

- Сыну купила, - сердито молвила я. – Вырастет – прочтёт.

Он снова читал и хмурил брови.

- Что в нём?

Пётр свернул рваный пергамент и сказал:

- Это писал Овидий, римский поэт, живший четыреста лет назад. За непристойные стихи император изгнал его из Рима на дальнее побережье Понта, где тот и умер.

Кажется, я прежде слышала от Визария это имя. В Томах Овидий жил, Томы от Истрополя совсем недалеко.

- Прочти мне, что пишет Овидий.

Монах снова нахмурился, но всё же прочёл:

- Вместе накройте землёю, единым накройте курганом

Тех, кто был связан любовью и жизни последним мгновеньем.

Ты же, о древо, ветвями покрывшее тело Пирама,

Вскоре покроешь меня, и да будут же знаком печали

Чёрного цвета плоды; сохраняй их отныне навеки

В память о дважды пролившейся крови: Пирама и Тисбы.

- Едва ли твой сын будет читать Овидия, добрая женщина. Овидий не писал о подвигах, он писал о любви.

Овидий писал о любви. Ничего я не знаю о Пираме и Тисбе, что умерли и похоронены в одном кургане. Только сердце рванулось в ответ. Почему никто не сказывал мне, что в свитках записаны песни?

- Почитай ещё!

Он прочёл:

- Вот завершился мой труд; его ни Юпитера злоба

Не уничтожит, ни меч, ни огонь, ни алчная старость.

Пусть же тот день прилетит, что над плотью одной возымеет

Власть для меня завершить неверной течение жизни, -

Лучшею частью своей, вековечен, к светилам высоким

Я вознесусь, и моё нерушимо останется имя.

Марк, не ты ли это протягиваешь мне руки из своего одинокого посмертия, чтобы я могла найти силы продолжать мой путь на земле? Если это так, я не буду спорить. Довольно я спорила, пока ты был жив. Вольно мне было спорить, когда ты всё равно знал обо всём на свете гораздо больше меня. Ты и сейчас это знаешь, и подсказываешь мне. Я поняла тебя, любимый!

- Монах! Научи меня читать!

*

Воин в панцире с тяжёлым копьём наперевес скакал на сарматской лошадке по серой мраморной плите. Под ногами лошадки были незнакомые буквы. Я уже знала латинскую грамоту и даже сама могла читать некоторые стихи «Метаморфоз», но те знаки были мне незнакомы. Должно, греческие.

Плита стояла в основании башни, сложенной из дикого камня. Старая кладка совсем развалилась, к тому же была облизана пожаром. Нынче у подножия стены вновь мешали раствор и укладывали камни. Верно, днём тут было людно. Я же пришла к стене на закате и не встретила никого.

Городок Танаис спал над высоким берегом ленивой реки, нёсшей мутные воды к солёному Меотийскому озеру. Мы вошли в него знойным полднем. Не дремали только стражники у распахнутых ворот. Пустым занятием было сторожить эти ворота, когда стена вокруг них едва превышала мой рост. На нас глянули и без слов пропустили внутрь. А чего ж? Две бабы, два калеки, два ребёнка – и лишь один воин при мече, да и тот невеликого роста.

У дощатой пристани грузился купеческий корабль. Корабль был новый, глазастый, с синим крашеным парусом. Детям он сразу понравился, но поглядеть не дали. Надлежало сначала найти, где ночевать будем. Мыслили, что в корчме, но Томба скоро обернулся и сказал, что кругом полно брошенных домов. Больше развалин, конечно, но есть такие, где можно жить.

Улочки в Танаисе узкие, повозка пролезала с трудом. Хорошо, навстречу никто не случился, не знаю, как разошлись бы. Пётр сказывал, что Танаис – последний греческий город, дальше к полуночи – только варвары. Прежде я не слишком много городов повидала, всё мерила по Истрополю, который сами жители звали дикой окраиной Империи. В сравнении же с Танаисом то был всем городам город.

Дом, куда привёл нас Томба, на улицу одной узкой калиткой глядел. Стена – пуще крепостной. И примыкал он к прежней крепостной стене, да она развалилась вся. Хитрый строитель те развалины в дело пустил – встроил подворье в угол былого детинца. Должно, когда он строился, ни укреплений, ни власти твёрдой в городе не было – иначе, кто бы ему позволил?

Прочие дома, по соседству, закоптились дочерна, у нашего иные камушки чистым боком светятся. По всему, после пожара отстроили. Дворик квадратный, на него со всех сторон четыре хоромины глядят. Одна хоромина большая, с очагом. Вещи там от хозяина остались: мисы, котлы - пыльное всё. Под комнатой подвал в нём пустых амфор десяток, весы, грузики. Не иначе, купец жил.

Что Томбе особо по нраву пришлось: справа тянулся навес под камышовой крышей, а под навесом сено. Рядом амбарушка с зернотёркой, глухо вделанной в глинобитный пол, и зерна сколько-то в больших глиняных горшках. Хлебная печь тут же. Жданка сразу хлопотать взялась, лепёшки месить. Воду нашли в колодце в дальнем углу двора. Недобрая была вода: солёная и горькая, да, видать, в Танаисе иной не водилось – Меотида рядом. Потом Лугий в маленьком дворике водосборную цистерну отыскал, там дождевая вода на дне. Пить из неё взяли.

Кобылку чуть не расположили в странной хоромине, что была открыта с одной стороны, столб крышу подпирал. Очаг там для чего-то. После уже смекнули, что молитвенное место, должно быть. Испросили прощения у тамошних богов, по остаткам старого навоза конюшню нашли. Ночке по нраву пришлось прошлогоднее сено, стояла, хрупала. А то и тянула стебли с камышовой крыши.

Крыши в Танаисе почитай все камышом крыли. Даже странно показалось, истропольские римляне, хоть и небогаты, не скупились на черепицу. Совсем нищий городок, и людей в нём в половину меньше, чем должно быть.

И всё же к вечеру решила я, что осяду в Танаисе надолго. Вот там и решила, у башни с мраморной плитой, на которой конный воин. Подумалось мне вдруг, что это ведь последний город, где грамоте знают. Оно может и хорошо – от креста далеко. А кто же моего сына обучит греческому письму, когда он в возраст войдёт? Пётр наш невеликим книжником оказался: по-латыни знал, а по-гречески говорил только, читать не умел. Извинялся – молод ещё, не успел познать! Молод, правду говорит. Только где познавать будет, если с нами и дальше пойдёт?

Детишки выпросились со мной – гулять. Я взяла, чего ж? Надоело им, бедным, в повозке трястись день-деньской, надобно и ножки размять. Плохих встреч не боялась, был при мне долгий кинжал, почти меч. Мне таким драться сподручнее, чем спатой – прав Томба, как всегда.

Солнце уже нырнуло за дальние холмы, а небо ещё желтым светилось, с реки тянуло прохладой. Дети бегали, перекликались среди камней. Тут Гай вдруг и закричал:

- Папа!

Сердце у меня зашлось. Выступил из-за угла башни кто-то высокий, статный. Сынок к нему птичкой полетел. Миг я не жила. Потом блеснули в последних лучах пластины доспеха на груди, и сердце снова стало неровно биться. Не носил Визарий доспехов никогда. Что беречься – при его-то ремесле?

Незнакомый воин принял ребёнка на руки, потом Златка подбежала:

- Гай, дурной, какой же это папа?

- Не папа, - сказал чужой голос. – А чем я на папу не похож?

Златка рассудительно сказала:

- У дяди Марка меч вот такенный! А ты сам большой, а меч маленький.