Современная болгарская повесть

Лиляна Михайлова. ОТВОРИ, АЗ СЪМ… София, 1972.

Перевод Л. Лихачевой.

1

Часа в три ночи Мария разбудила меня и спросила, что мне приснилось.

— Кричишь, сердишься. Просто невозможно заниматься. Опять распределение снилось?

А мне снилось, что я стою на дороге и машу проносящимся мимо грузовикам, чтоб меня посадили. Я не знаю, куда мне надо ехать, не вижу и лиц шоферов, потому что солнце бьет мне прямо в глаза. Это от лампы. Мария, прав да, прикрывает ее сделанным из газеты колпачком, но кровати наши стоят рядом, и, когда она занимается, мне всегда снится солнце. В другом конце комнаты спокойно спят две химички — они второкурсницы и еще очень далеки и от солнца и от распределения.

Ночью наша перенаселенная комната становится гораздо красивее. Учебники на полке кажутся настоящими книгами, а пестрая тень тополя превращает в кружево марлевую занавеску. Даже таблица Менделеева, висящая над кроватями химичек, ночью выглядит большим, сшитым из квадратиков ковром.

Надо еще поспать, хоть немного. Нельзя появляться перед комиссией с красными глазами — чего доброго, подумают, что плакала или вот-вот заплачу.

Одеяло пахнет мною. За пять лет оно пропиталось моим запахом. Через несколько дней я сдам его на склад, и комендант общежития, проверив, нет ли дыр и чернильных пятен, отправит его в прачечную. Там одеяло окончательно забудет обо мне, а осенью, чистое и пушистое, укутает какую-нибудь неизвестную мне первокурсницу.

Половина пятого. Комната медленно и печально теряет свое очарование. Книги на полке снова превращаются в учебники по аналитической химии и славянским литературам. Гаснет фонарь за окном, тают тени тополиных веток, и кружевной занавес опять становится застиранной марлей, а ковер над кроватями химичек — потрепанной таблицей Менделеева с чьим-то лихим росчерком на пустых, оставленных для неоткрытых элементов клетках.

Мария во сне пододвинулась ко мне совсем близко. С такого расстояния очень интересно рассматривать ее лицо. Красивая. Просто непонятно, почему ребята с нашего курса не любят с ней танцевать. Мария спит и смешно морщится, пытаясь освободиться от прядки волос, упавшей к ее губам. Распределение ее не волнует, она отличница и имеет право выбирать что захочет: Пловдив, Русе или Бургас. Не слишком-то приятно жить в одной комнате с отличницей — ни посвистать, ни радио включить без спросу, а ночью хочешь не хочешь приходится видеть во сне солнце.

Наши руки лежат на подушках совсем рядом. У Марии рука широкая, с квадратными ногтями, точно такая же, как у ее матери, ямбольской крестьянки в расшитой монистами безрукавке. Она приезжала к нам прошлой весной, просидела полдня на дочкиной кровати, а мы потом целую неделю ели домашнее печенье и отдающие погребом яблоки. Моя мама никогда не приезжала навестить меня, только присылала корзиночки с крутыми яйцами и письма. В последнем сказано: постарайся, доченька, вернуться в Пловдив. Скажи там, в комиссии, дом, мол, у нас в Пловдиве и отец болен астмой. Сама знаешь…

Что я знаю? В Пловдив поедет кто-нибудь из отличников, может даже Мария. А меня, кто знает, куда меня пошлют…

Главное — явиться на комиссию спокойной и с гладкой, как можно более гладкой прической. Начну с того, что мы с Михаилом женаты вот уже четыре месяца, а до сих пор не живем вместе и что если меня не пошлют в город, куда он получил назначение, то… Тут нужно сказать что-нибудь очень сильное и трогательное. Пока, правда, я не могу придумать ничего подходящего, но на комиссии, надо надеяться, что-нибудь соображу. У меня уже так бывало на экзаменах.

С постели я не встаю, а вскакиваю, потому что иначе правый угол пружинного матраца нестерпимо скрипит.

Самое хорошее в нашем студенческом общежитии — это душ. Горячую воду, правда, дают не часто, да и тогда кочегар фокусничает, наверное, ему нравится, что мокрые девушки, завернувшись в халаты и простыни, бегают к нему в подвал объясняться. Холодная вода обжигает кожу, я закрываю глаза и забываю обо всем на свете, даже о распределении. Я думаю только об августе… Михаил сказал, что мы поедем к морю… и будем жить вместе. Поставим палатку, сложим очаг из двух камней… Хлопает дверь, но у меня нет никакого желания открыть глаза и взглянуть, кто пришел.

— Доброе утро. Ты еще спишь?

У самого моего лица сияет белозубая улыбка Сюзанны. Она из Сенегала. Под душем ее красивое черное тело похоже на омываемую дождем статую. Сюзанна знает очень мало болгарских слов, но говорить с ней интересно: могут, конечно, получиться двусмысленности, но уж зато не будет сказано ничего ненужного.

— Сегодня распределение?

— Да.

— Ты куда?

— Куда пошлют.

Сюзанна больше не спрашивает. Может, не знает других вопросов, а может быть, холодная струя тоже напоминает ей поток и чье-то обещание. Прозрачная мыльная пена, ненужная и чужая, скатывается с ее темной кожи. Сердце мое вдруг сжимает грусть-разлучница. Ведь я наверняка уже никогда не увижу эту девушку из Сенегала. Ее красивое тело будет рожать детей, танцевать и отдыхать в густой, словно вырезанной из черной бумаги, тени пальм, но никогда больше Сюзанна не будет так близко от меня, чтоб можно было рассмотреть на ее левом виске три топкие черточки какого-то древнего племенного знака.

Я выхожу тихонько, потому что не хочу, чтобы Сюзанна открыла глаза, ведь, быть может, кипящая струя напоминает ей поток и чье-то обещание.

Выглаженная еще с вечера голубая блузка дожидается меня, расправленная на спинке стула.

2

В такие часы многое забывается… Забываются экскурсии и групповые снимки, на которых ребята всегда лежат впереди, а кто-нибудь из девушек непременно попадает в объектив именно в тот момент, когда нужно поправить волосы. Забываются вечера в стройотрядах и спасительные слова, которые друг шепнул тебе на экзаменах. И сколько еще всего забывается в часы, когда, столпившись у дверей кабинета, где заседает комиссия по распределению, двадцатитрехлетние парни и девушки напряженно ожидают начала своей жизни!

Дверь пропускает нас поодиночке. Хуже экзаменов — туда мы входили по четыре человека сразу. Новое, разъединяющее чувство пронизывает воздух. Сегодня даже самые разговорчивые купили себе сигареты, чтобы поменьше общаться. Нас вызывают по списку.

— Борислава Антонова Костова.

Бориславы нет… Прищурив глаза, мы переглядываемся, и общий гнев ненадолго сближает нас.

— Велика Панайотова Терзийска.

Белокурая Велика дрожащими пальцами поправляет воротничок блузки, ее коричневая шерстяная кофточка выкрашена ореховой листвой, и мы все рассматриваем сложный узор котленской вязки — розочки и листочки. У самой двери Велика оборачивается, и только тут некоторые из нас замечают, что ее голубые глаза удивительно красивы и ничуть они не деревенские, как считалось у нас на курсе.

Велика остается в кабинете недолго. Судьба ее решается просто: из Котленского округа — в Котленский округ. Голубые глаза смеются, но каждый сейчас думает только о себе и не в состоянии понять эту чужую радость — вернуться учителем в родное село.

— Георгий Пеев Бозлышки, — вызывает секретарша.

— Нет его, — отвечает кто-то из нас.

Георгия нет. Он пишет стихи и еще на втором курсе женился на высокой девушке из квартала Лозенец, которая долго ходила к университету встречать его после лекций.

Я стою недалеко от двери, и мои вчерашние однокурсники один за другим проходят мимо меня. Проходят с незнакомыми лицами, преображенные первым прикосновением ожидающей нас жизни. Димитр и Эмма целуются на глазах у всех, но мы не в силах даже усмехнуться по этому поводу. Вместе! Они будут вместе в каком-то маленьком придунайском городке, имя которому Вместе.

— Ты уже? — Кто-то трогает меня за плечо.

Мария, конечно, позавтракала. Отличницы имеют право завтракать даже в день распределения. Пловдив, Русе или Бургас… Три наши отличницы, надо думать, договорятся между собой тихо и вежливо, как и подобает отличницам. Две другие тоже здесь, спокойные, чуждые всему окружающему, как посетители в коридоре больницы.