Современная болгарская повесть

— Сдается мне, такого рода комментариями мы лишь нарушаем течение рассказа, — изрек доктор Паскье, взяв на себя благородную роль арбитра. — Господа! Призываю вас к беспристрастности. Уважаемый мистер Барнаби благоволит к туркам, Фрэнк — к их противникам. У каждого свои пристрастия. Лично у меня — к красивым женщинам!

— Благодарю вас, — произнесла Элизабет Меррил, почему-то приняв сказанное исключительно на свой счет.

Мы снова чокнулись и на сей раз выпили за личные вкусы каждого из нас. Видимо, эта небольшая передышка была необходима. Многие встали — якобы для того, чтобы рассмотреть рисунки, висевшие на стенах, в действительности же — просто, чтобы поразмять ноги. Для меня эта передышка тоже оказалась полезной. Рука устала. Карандаши затупились.

Но история уже захватила нас, и вскоре все вернулись на свои места. Так еще до окончания антракта спешат занять кресла зрители, если пьеса им полюбилась.

— Через несколько часов мы были уже в Пловдиве… — Фрэд Барнаби как бы поднял занавес, и началось следующее действие. — Главнокомандующий и Бейкер-паша направились сразу на вокзал, где находился телеграфный аппарат. Совет следовало держать поблизости, ибо ожидались депеши из Стамбула. Я же предпочел сперва проехаться по городу. И благодарю всевышнего, что сделал это. Как вы вскоре убедитесь, лишь предвечерняя эта прогулка позволяет мне ныне сказать: я видел Пловдив, тот самый город, что был заложен более двух тысячелетий назад отцом великого Александра Македонского, не менее великим Филиппом. Отсюда и название, под которым город известен нам, — Филиппополь. По-турецки Филибе.

— Ах, Филиппополь? — воскликнула Марго. Было совершенно ясно, что она лишь сейчас поняла, о каком городе шла речь. Известно ли было ей, в какой части света он находится — это уже вопрос другой.

Барнаби продолжал свои пояснения:

— Болгарское название Пловдив происходит, вероятно, от «Пулпудева» — фракийской формы слова «Филиппополь», ибо с незапамятных времен коренными жителями этой стороны, родины Дионисия и Орфея, были древние фракийцы. Я мог бы подробнее осветить этот вопрос, но полагаю, что для данного случая довольно сказанного. Я позволил себе этот исторический экскурс и остановился на названии города, почерпнув необходимые сведения, как вы догадываетесь, из энциклопедии, главным образом для того, чтобы вы поняли, чего ожидал я от этой прогулки.

Увы! Никаких следов давней эпохи Филиппа, в сущности, я не обнаружил. И на первый взгляд вообще не увидал ничего достойного обозрения. Если не считать холмов — мощных каменистых возвышенностей, по которым лепились оригинальной архитектуры строения, — город поначалу показался мне весьма ординарным. Да и находился я все еще в низинной его части, и на улицах глазам представало знакомое зрелище: шумные ватаги слоняющихся солдат; беженцы, озабоченные тем, куда идти и что их ожидает. Кое-где замечал я местных жителей, болгар. Видел их замкнутые лица, затаенные взгляды. Покажутся из-за двери лавки либо из-за ворот и спрячутся вновь. Я счел бы их трусами, если б опыт не научил меня, что в них говорит не столько страх, сколько благоразумная осторожность и ожидание.

Сопровождаемый верным моим Рэдфордом, я ехал наугад, не выбирая дороги. Рассматривал, наблюдал — я любопытен, из чего, вероятно, и проистекает моя страсть к путешествиям. Сам того не заметив, я приблизился к более высокой части города. Миновал огромный постоялый двор, или караван-сарай, с тяжелыми, чуть ли не крепостными стенами, с засыпанными снегом свинцовыми кровлями и распахнутыми настежь воротами, которых, будь они заперты, вероятно, не пробить и снарядом.

— Помню, я тоже помню этот постоялый двор! По названию Куршум-хан, верно? — оживившись, прервал его Миллет. — Я был там на следующий день, осматривал его! Но только он уже походил на покинутую обитель.

— Вот вам еще одно подтверждение утлости, недолговечности благ земных, — с улыбкой заметил Барнаби. — Ибо в тот час, когда я проезжал мимо, жизнь там еще била ключом. Улицы окрест буквально кишели народом. Из узких окошек высовывались обмотанные чалмами головы, переговаривались, что-то кричали. Распахнутые ворота, точно ненасытная пасть, заглатывали одну за другой доверху груженные повозки и телеги.

— Я тоже видел их, они заполняли мощенный булыжником двор — в точности так, как вы рассказываете, Фрэдди. Доверху груженные войсковым имуществом, провизией, фуражом — за что русское командование, полагаю, было от души признательно туркам. Но никаких возчиков или караульных — ни единой живой души! А безлюдье всегда вызывает щемящее чувство тоски…

— О небеса! — доктор Паскье воздел очи горе. — Вы снова пустились в философию?

— Мне куда больше хочется узнать, что же произошло! — поддержала его моя Марго.

Барнаби метнул в нее недовольный взгляд и, насмешливо поджав губы, произнес:

— В том-то и суть, что ничего не произошло. В тот день, хочу я сказать. Понимаю, понимаю. Люди всегда ждут чего-то необычайного. Я же тогда просто-напросто осматривал Пловдив. И так как последующие события связаны именно с этим городом, позвольте сказать о нем еще несколько слов.

После Куршум-хана улицы вывели меня к какой-то мечети, тоже занимавшей полквартала… Забыл, как она называлась…

— Это неважно, — пришел ему на выручку Карло. — Продолжайте, бога ради!

— Нет, нет… Мечеть Джумая, если не ошибаюсь… Да, да, именно так! Меня пленила ее архитектура, строгие линии, высокие пилястры и более всего — минарет, весь испещренный зигзагообразным орнаментом. Я чуть было не поддался искушению войти, осмотреть ее изнутри. Готов был даже водрузить на голову феску. Но вовремя вспомнил о том, как поплатился за подобное любопытство одно мой приятель в Хиве. Меня, очевидно, принимают за здешнего, за болгарина, решил я. Благоразумней продолжить свой путь к ближайшему холму. Мостовая кое-где обледенела, и у моего коня разъезжались ноги. Рэдфорд даже свалился наземь. Если можно двумя словами описать моего слугу, это был истый англосакс в первозданном его облике — будто вытесанный из дуба. Вам ясно, что я хочу сказать.

Итак, я ехал по улицам города и смотрел во все глаза. Потому что незаметно все вокруг переменилось. Лишь две поперечные улицы отделяли меня от мечети Джумая, а я оказался уже в каком-то ином мире — среди тех самых необычной «складчатой» архитектуры домов, которые я мельком видел издали, когда въезжал в город. Красные, розовые, желтые, синие, с неровными кровлями, с веселыми разрисованными фасадами, дома эти, и дворики подле них, и улочки, которые, петляя, карабкались вверх, — все было отмечено каким-то необычным вкусом. Я говорил себе: здесь ведь обитают болгары, и естественно, что все тут иное. И тем не менее это мало что объясняло. Мне случалось проезжать через болгарские поселения, и мои пристрастия побуждали меня отыскивать взглядом лишь некрасивое. Здесь же я был пленен, очарован. Хотя улицы и здесь были безлюдны, хотя я видел ту же настороженность и ожидание, над которыми обычно иронизировал. Но теперь даже это не вызывало во мне раздражения. Я заглядывал поверх оград. Видел резвящихся детей, видел женщин в разноцветных платках, сновавших по двору. Видел мужчин, таких же озабоченных и суровых, как и те, что выглядывали из дверей лавок в нижней части города, но чем-то и отличающихся от них. Черт подери, сказал я себе, должно быть, все сложнее, чем можно предположить! Хорошо помню, что произнес именно эти слова. Но по какой причине и что именно обозначали они, я ни тогда, ни сейчас по-настоящему понять не могу. Когда мы наконец добрались до вершины холма, откуда я намеревался полюбоваться панорамой города, чей-то голос окликнул нас:

«Эй, вы кто же такие, а?»

«Англичане», — ответил я еще прежде, чем увидел чауша (это чин в турецкой армии, равный нашему сержанту). Он выскочил из-за уступа, засыпанного снегом. Тщедушный чернявый человечек — возможно, курд. Глазки его уставились на меня с подозрением.