Современная болгарская повесть

— Полсекунды, ребята, всего полсекунды! — стонал надо мной голос Семо. — Словно пуля резанула, и, пока его вытащили, рубашка уже задымилась. А когда я прибежал, не было уже нашего Костадина, увезли его на «скорой помощи», а зачем?.. Все вокруг стоят как потерянные, а тот, спасенный, сидит на цементе и плачет.

Я не могла оставаться в классе. Всем своим существом я чувствовала, что стоит мне взглянуть на парту Костадина, как внутри у меня что-то зазвенит и сорвется. Прижав к груди журнал, я выбежала из класса. Вслед мне неслись сдавленные всхлипы Антонии, это слезами девушки оплакивала смерть Костадина моя мужская I «б» группа.

На похороны я не пошла, только постояла у подъезда нового дома, где Костадин недавно дали квартиру, но так и не нашла в себе силы подняться по лестнице. Потолкавшись в толпе, я остановилась на тротуаре по другую сторону улицы. Не хотела я видеть Костадина и его русые волосы, расчесанные чужой рукой. Я хотела запомнить его в зеленой, шуршащей от каждого движения и вечно выдававшей его куртке, когда, опоздав на урок, он надеялся незаметно пробраться на свое место. В тени акации стоял пыльный грузовик с ямбольским номером, и сквозь щели кузова поблескивали ягоды черешен.

Я долго смотрела на них, чувствуя, что отныне любое воспоминание об этом тягостном дне обязательно вызовет в моей памяти эти алые, сочные, полные жизни ягоды, так весело отрицающие смерть.

Толпа у подъезда становилась все гуще, наверное, это была первая смерть в новом квартале. Детишки, привыкшие, что люди собираются вместе для веселья, сейчас, скопившись в скверике, поглядывали на толпу, не смея начать свои игры.

Откуда-то появился Семо. Я подозвала его и попросила показать человека, из-за которого погиб Костадин.

Плотный, мускулистый паренек прошел совсем рядом с нами. Рыжая щетина на небритых щеках поблескивала, словно кусочки медной проволоки, а все его круглое лицо и серые глаза дымились безысходной, гнетущей скорбью.

Ради каждого из нас когда-то погиб человек. Погиб на войне или в восстании, но мы не знаем его, потому что были тогда детьми или вообще не родились, а пока выросли, время возвысило эту смерть настолько, что она стала для нас и святой историей и долгом — ведь для того павшего бойца именно мы были воплощением его мечты, воплощением его будущего. Но как жить, если вчера, только вчера из-за тебя погиб другой человек, и ты дружил с ним, закуривал из его пачки и знал, какое имя тот выбрал для своего еще не родившегося ребенка.

Паренек ушел, черная лента перетянула его рукав, не давая ему наполниться ветром. Какой-то старик прибивал некролог к потрескавшейся коре акации. И некролог я тоже не хотела видеть. Эту же самую улыбающуюся фотографию девять месяцев назад я вклеила в студенческую карточку Костадина.

— Семо, я уйду, — тихо сказала я.

Шофер взглянул на меня невыспавшимися глазами, но не спросил почему.

Я сберегла те листочки, никому не отдала. «Самый лучший человек из тех, кого я знаю…» Что тогда написал Костадин? И я заторопилась домой. Там у меня в шкафу среди прочих бумаг сохранился кусочек мысли моего молчаливого ученика, несколько написанных его рукой строчек, которые, может быть, объяснят мне его жизнь и его смерть.

Когда человеку впервые приходит мысль о смерти? Наверное, не в те далекие детские годы, когда он ниточной петлей отсекает головку майскому жуку, насаживает на иголку бабочек или до тех пор сжимает в кулачке выпавшего из гнезда птенца, пока не заглохнет чудесный пульсирующий механизм птичьего сердечка. Нет, все это еще не смерть, даже не познание смерти — это всего лишь игра, жестокая игра, при помощи которой маленький человек знакомится с природой.

Нас, детей, смерть сначала удивляет. Так удивляло внезапное исчезновение бабушки, которая по утрам приносила молоко, оставляя за дверью полные бутылки. Два-три дня молока не было, а потом как-нибудь утром появлялся неизвестный тихий человек со знакомым бидоном и объяснял, что он сын той бабушки. И, сделав несколько пустых оборотов, снова начинало вертеться колесо дней, огромных долгих дней, которым в те детские годы не грозил никакой закат. Потом мрачная правда смерти делала еще один шаг к нашим сердцам. Умирал любимый артист. Мы никогда не встречались с ним, потому что жил он в далеком городе или в еще более далекой стране, и наше чувство было не столько любовью, сколько потребностью восхищаться красотой. Но и это еще не было познанием смерти. Если мы не помним тепло рук человека, если не слышим, как звучит его голос, звучит только для нас, мы можем долго грустить о нем и помнить, но наша печаль остается слишком разлитой и общей, лишенной тех тонких-тонких корней, которые навсегда врастают в сердце и мешают времени вырвать ее оттуда. И может быть, впервые мы по-настоящему чувствуем смерть, лишь когда она отнимает у нас того, кто жил рядом с нами, родного, близкого человека со всеми его достоинствами, которые мы снова и снова будем вспоминать с горестной скорбью, и всеми его недостатками, которые, даже побледнев от времени, будут придавать правдивость и жизненную достоверность нашим воспоминаниям.

Я разложила сочинения на столе и сразу же наткнулась на листок Костадина. «…Один и тот же человек может быть когда хорошим, а когда и плохим. Все дело в том, чего хотят от него другие и на какой странице раскрыли его душу».

25

Директор собрал нас и заявил:

— Обращаюсь ко всем, и прежде всего к некоторым товарищам. Этой весной я буду строго проверять заявления с просьбой об отпуске для постройки дома. Хочу предупредить, что прошлогодних историй в этом году я на допущу.

Насчет «прошлогодних историй» меня просветила красивая математичка, когда мы вместе возвращались из техникума. Потом, извинившись за рассеянность, она рассказала о показаниях к употреблению таблеток неуролакс.

— Их принимают при нервном возбуждении, перед выходом на сцену, перед экзаменами.

Да, или перед сбойкой туннеля.

Первым отпуск для постройки дома попросил у меня Димитр Инджезов. В правом верхнем углу заявления я написала: «Разрешаю на три дня».

— Хватит, — довольно вздохнул он. — Как раз закончим фундамент.

Потом заявлении стало уже четыре. Написаны они были слово в слово; похоже, кто-нибудь со старших курсов дал моим «первоклашкам» образец.

— Четыре — это ничего, — успокоила меня Андреева, — я уже подписала восемь.

— А как я буду знать, что в эти дни они действительно закладывали фундамент? Не могу же я требовать, чтобы мне предъявляли разрешение на постройку?

— Да нет, достаточно будет потом взглянуть на их руки, — спокойно проговорила старая учительница.

Вечером в прихожей меня встретил голос Михаила!

— Тебе открытка из-за границы. Жду объяснений.

Открытка была от Стоилчо Антова. Три верблюда среди желтых песков, а над ними безоблачное синее небо. «Привет от жаркой Африки, — написал на обороте плотник, — а больше всего от меня. Прошу заверить мой табель за первое полугодие и перевести меня на заочное отделение».

Адрес был написан по-французски старательно вырисованными печатными буквами.

— Это от моего бывшего ученика, — сказала я, — помнишь плотника, который осенью вместе с сыном полировал перила у нас на лестнице?

— Конечно, — лукаво ответил Михаил, — тот самый, который однажды в воскресенье явился к тебе с ореховой морилкой?

— Ты что, подслушивал? — возмутилась я.

— Нет, просто из-за двери все слышно, но я, между прочим, не говорил, что у тебя есть от меня секреты.

— Какие же это секреты? Просто умолчание. Ты же ведь до сих пор молчишь, что сбойка туннеля должна произойти двадцать девятого мая.

Лицо Михаила внезапно напряглось и стало чужим.

— Вот именно, двадцать девятого мая. Ты отлично осведомлена, но неужели ты думаешь, что твоя осведомленность чему-нибудь поможет?