Клинки Ойкумены

– Повторюсь, донья Эрлия: лучше всего маэстро Дильгоа умел обижать. Я имею в виду – обижать нас, учеников. С посторонними людьми он вел себя безукоризненно. Многие пытались перенять его манеры, и я в том числе – тщетно. Таким надо родиться…

Веранда была просторной и светлой. Здесь чудесно размещался стол, троица плетеных кресел и еще один столик – круглый, маленький, с широкой вазой. Дважды в день слуги меняли фрукты в вазе на свежие. Еще они приносили новую прохладную бутылку вина и забирали старую, даже если бутыль оставалась целомудренно запечатанной, как девственница. Диего так и не сумел привыкнуть к комфорту, удобствам, к личным апартаментам. Простор заставлял нервничать, молчаливая забота слуг тревожила. Когда же маэстро объяснили, что для смены полотенец их надо без лишних церемоний швырять на мокрый пол в ванной… За номер, размещенный на южной стороне первого этажа, с видом на горы, платил спонсор команды. Все попытки уговорить мар Дахана перевести скромного Диего Пераля в номер попроще – желательно, общий, с двумя-тремя соседями – провалились. В гостинице, как выяснилось, гостям не предлагали общих номеров – только персональные.

Это ад, вздохнул Диего. Все дары мира – мертвецу.

– Вернемся к обидам, дон Диего. Я надеюсь, вы уточните вашу мысль?

– В объяснениях, а также в демонстрациях, маэстро предпочитал точность и краткость. Но случается, что ученик забредает в тупик. Повтор за повтором, и ничего не выходит. Если это длилось в течение разумного срока, дон Леон старался не подходить к такому ученику. Давал время разобраться самостоятельно. Если дело затягивалось… В один малопрекрасный день, проходя мимо, он бросал два-три слова, и ты понимал, что уж лучше бы он проткнул тебя рапирой насквозь. Вы даже не представляете, донья Эрлия, как это было обидно! Не оскорбительно, нет – обидно, и некого винить, кроме себя самого.

– После этого вы шли к психоаналитику?

– Мы шли в кабак. Лично я пару раз напивался до поросячьего визга. И знаете что? В скором времени тупик исчезал. Ты вкладывал обиду в каждое движение, и обида растворялась, как сахар в кипятке, а дело шло на лад. Возможно, психо… Как вы сказали?

– Психоаналитик.

– Это врач?

– В определенном смысле.

– Возможно, психоаналитик смог бы объяснить природу этого чуда: обида на маэстро превращается в изящество финта и точность укола. Я, извините, не возьмусь.

– И не надо. Вы даже не представляете, как мне интересно вас слушать. Особый мир, особые люди. Я всерьез подумываю на материале статьи о Леоне Дильгоа сделать отдельную биографическую книгу. Я могу рассчитывать на вас, дон Диего?

– Вряд ли.

– О, мужчины! Вечно их надо уговаривать…

С этой женщиной было легко. Она умела слушать. Диего полагал себя скверным рассказчиком, но тут все складывалось иначе. Легкость, с какой донья Эрлия вызывала его на откровенность, приводила в трепет. Маэстро уже жалел, что дал согласие на встречи с помпилианкой. Мошка в янтаре, он перестал жить с момента гибели Карни – нет, со дня ее похорон, когда впервые понял с безнадежностью отчаяния, понял не умом, а сердцем: да, мертва. Стрела, выпущенная в цель, теперь Диего Пераль бредил одним: долететь, вонзиться, вздрогнуть от убийственного наслаждения местью. Интересовало ли его, что случится потом? Беспокоило, наводило на размышления? Никакого «потом» не существовало. «Потом» зарыли на кладбище Сум-Мат Тхай. А эта женщина виделась Диего, как воплощенное, возрожденное «потом». Своим присутствием она расковыривала янтарь, извлекала мошку, воскрешала, понуждала взмахнуть крылышками. Любовь? Ерунда. Диего разучился любить. Просто донья Эрлия возвращала его в прошлое, в те годы, когда Пераль-младший был счастлив, еще не зная Энкарны де Кастельбро. Где есть прошлое, там есть и будущее. Наверное, психоаналитик сумел бы подсказать, где прячется корень раздражающего удовольствия – в материнском участии, женственном внимании, в безукоризненной корректности манер, а может, в искреннем восхищении давно усопшим Леоном Дильгоа, восхищении, которое странным образом частично переносилось и на Диего Пераля, хотел он этого или нет.

Еще одно искушение. Еще один дар мира. Удача опрокинула на маэстро рог изобилия: мертвец лежал, осыпанный лепестками роз.

– С чего вы начали учебу у сеньора Дильгоа, дон Диего?

– С мытья полов.

– Это шутка?

– Нет. Я мыл полы, ходил на рынок за продуктами, стирал одежду маэстро. Этим я оплачивал…

– Учебу?

– Скорее возможность глазеть на занятия. Солдат, я не столько учился, сколько переучивался. Сейчас я способен оценить талант маэстро: он дал мне время согласиться с необходимостью перемен.

– А сразу вы бы не согласились?

– Разумеется, нет. Я уже убивал, и убивал неплохо. Не я владел своими навыками – навыки владели мной. Для перемен надо созреть. Когда я созрел, маэстро Дильгоа назвал меня балбесом и приставил к начинающим – ставить выпад.

– Погодите! Я была уверена, что он учил вас! А вы утверждаете, что первые уроки вы дали сами, новичкам…

– Сейчас я понимаю, что это в большей степени были мои уроки, преподанные мне доном Леоном. Мое ученичество. Объясняя, я начинал понимать. Не просто делать, а понимать. Маэстро, проходя мимо, делал замечания. Я включал их в свои объяснения, но перед этим присваивал, впитывал, разбирал на части. Иначе… Извините, донья Эрлия. Мне трудно объяснить, как это происходило.

– Не извиняйтесь! Чтобы научить, надо уметь. Чтобы объяснить, надо разобраться самому. Чтобы объяснить, используя чужой опыт, надо его присвоить. Дон Леон – гений педагогики.

– Я пытался ему подражать. Я имею в виду не манеру фехтовать, а манеру учить. У меня ничего не вышло.

– Это естественно. Вы слишком разные люди. Я не была знакома с маэстро Дильгоа лично, но я же вижу… Готова поклясться, что вы – превосходный учитель. Вы берете в науку женщин?

– Нет!

Диего задохнулся.

– Отчего же? Вы занимаетесь с Джессикой Штильнер. После турнира господин Дахан, вне сомнений, предложит вам тренерскую должность. Вас ждет ослепительная карьера. И не обязательно на Хиззаце! Когда я сообщила на Октуберан, что беру у вас, последнего ученика маэстро Дильгоа, интервью – в академии очень заинтересовались вами. Не хочу забегать вперед, но вполне вероятно, что вскоре из академии поступит заманчивое предложение.

– Дары, – прошептал Диего. – Дары мертвецу.

– Что вы сказали?

– Не обращайте внимания.

Беседы с доньей Эрлией необходимы, подумал он. Нельзя все время заниматься. Нельзя истязать себя без конца. Мертвый ты или живой, так и до истощения недалеко. Горькое лекарство – пей, братец. Помнишь, как над телом Карни ты молил Отца, плохо понимая, к кому обращаешься – к Господу, Творцу миров, или к Луису Пералю, комедиографу: «Перепиши! Все, что угодно, лишь бы другой финал!» Колесницы судьбы – там, где в оригинале пьесы король восстанавливает справедливость, в постановке Ричарда Монтелье зритель бьется лбом в трагедию, как в бетонное ограждение. Зрители, актеры – выбора нет, ешьте, что дали.

– Не обращайте внимания, – повторил маэстро. – Продолжим?

Тело отчаянно зудело. Мар Фриш никогда не болел чесоткой, но судя по описанию симптомов в медицинских справочниках, именно так люди страдали от чесоточных клещей. Зуд можно было унять, приняв ингибитор чувствительности кожных рецепторов. Это замедлило бы процесс обратной модификации тела на семь-восемь часов, плюс ряд побочных эффектов.

Гиль Фриш решил перетерпеть.

Аэромоб шел во втором нижнем эшелоне. В целом, пилот соблюдал правила, но время от времени срезал повороты с демонстративной лихостью – на специально выбранных, не слишком оживленных участках, где риск создать аварийную ситуацию был минимален. На Китте скрупулезное соблюдение правил грозило привлечь внимание воздушной полиции: